Если суждено погибнуть
Шрифт:
Через два часа они вернулись на станцию Тайга.
Первый, кто встретил их, был штабной денщик Насморков, подпрыгивающий от нетерпения в задубевших холодных катанках.
— Ваше высокопревосходительство, гусь! — выкрикнул он громко, окутываясь, словно паровоз, белым облаком дыхания. — Жареный гусь!
Каппель невольно переглянулся с Вырыпаевым: это было похоже на мистику.
— Какой гусь, Насморков? — спросил полковник. — Ты не пьян случаем?
— Да баба тут одна продает жареного гуся, сто рублей просит, бумажкой. Я ее задержал до вашего приезда.
Генерал немедленно полез в карман брюк, следом
Небогатые оказались люди...
Остались голодными. Единственное, что Насморков нашел им на двоих, — немного чая и небольшой кусок синего, спекшегося до мраморной крепости сахара. Тем они и довольствовались в тот день. Хотя сам Каппель регулярно раздавал свою зарплату всем страждущим — заработок у него как у главнокомандующего был неплохой.
Каппелю приходило много писем — иногда их набиралось так много, что требовалось потратить не менее половины дня, чтобы только прочитать их. Не говоря уже о том, чтобы ответить. Смущаясь, отводя взгляд в сторону — просить об этом он считал неудобным, Каппель все же обратился к Вырыпаеву:
— Василий Осипович, помогите мне, если можно, разобраться с личной перепиской.
В ответ тот согласно кивнул — он и раньше был доверенным лицом Каппеля.
В груде писем Вырыпаев отыскал конверт, пришедший из Иркутска — прислала его теща генерала, старая «пушечная начальница» Строльманиха: вместе с внуком и внучкой она переехала теперь на Байкал. Денег не было. Семья Каппеля бедствовала.
Вырыпаев немедленно составил телеграмму командующему Иркутским военным округом с просьбой выдать на руки теще Каппеля десять тысяч рублей в счет зарплат главнокомандующего, понес телеграмму на подпись генералу.
Тот отодвинул бумагу от себя.
— Что обо мне подумают люди, а? Скажут — крохобор какой-то... Не могу. Я же воюю не за деньги... Нет, не могу, Василий Осипович. Поймите меня правильно. — Вид Каппеля выдавал его душевное смятение.
Вырыпаев сократил сумму в два раза и только тогда Каппель подписал телеграмму. Сделал это очень неохотно, буквально через силу.
В этом был весь Каппель.
Сахаровский беспорядок постепенно изживался — а был он не менее страшен, чем паника, позорное бегство с поля боя, стрельба по своим.
Белая армия продолжала откатываться на восток. Прибыли в Ачинск — занюханный стрелецкий городишко, который, наверное, и заглох бы, если б не железнодорожная станция — этакий оживленно работающий организм, поддерживающий город.
В Ачинске эшелон Каппеля поставили в самом центре станционных путей. Вырыпаев обеспокоенно обошел весь состав, вернулся в штабной вагон.
— Мы тут будто голые на снегу, — пожаловался он Каппелю, — наш поезд и особенно наш вагон со всех сторон обстрелять можно, ни одного прикрытия нет.
Генерал сидел за картой. Непонимающе глянул на полковника, махнул рукой машинально, давая понять, что слышит его. В следующую минуту, оторвавшись от своих размышлений, он выглянул в окно, увидел совсем рядом — дотянуться можно — часового в промороженном башлыке и с сахарной от инея щеткой усов. Часовой был похож на моржа и усами шевелил как морж. Каппель не удержался: губы его тронула улыбка.
— Чуть сзади нас, — от нашего вагона отделяет, наверное, метров двадцать — стоят три цистерны с бензином, — продолжал ворчать Вырыпаев. Он словно начал ощущать свой возраст, из него, будто из старика, поперло наружу что-то нудное, придирчивое, хотя Вырыпаев был далеко еще не старым. Каппель все понял, все заметил и улыбнулся вновь — улыбка его была виноватой: нехорошо подсматривать за близкими людьми. А выходило так, что Каппель подсмотрел. — Какой-то уж очень подозрительный состав стоит, целых двадцать вагонов... Надо проверить, не то ведь... — Вырыпаев развел руки в стороны. — В общем, как бы чего не вышло.
Тут в Вырыпаеве конечно же проснулся обычный русский мужик с его извечными «если бы да кабы».
— Охо-хо, — проворчал напоследок полковник и сел за стол шифровать телеграммы.
На улице было морозно, тихо. Над кривыми проулками Ачинска стояли высокие пушистые дымы; узенькая, похожая на ствол пулемета труба штабного вагона тоже источала дым, Насморков старался как мог — не отходил от печки, на каждой станции, где стояли больше пяти минут, старался разжиться дровами, а если везло, то разживался и угольком. Уголь горел особенно весело, в воздухе колко потрескивало приятное сухое тепло, озабоченные лица людей разглаживались.
Пока отступающим армиям негде было зацепиться — откатывались на восток без остановок, — а зацепиться надо было обязательно. Чтобы перевести дух, переформироваться. Каппель помял пальцами виски. Было отчего болеть голове, и лекарств от этой боли не существовало никаких.
Много приходило жалоб на бесчинства чехословаков. Поезда их шли, украшенные зелеными ветками — этакие наряды мира, под которыми были спрятаны кулаки. Чехи нагло требовали, чтобы их поезда нигде не задерживали, везли с собою награбленное русское добро. Несметь добра. Отбирали паровозы у санитарных эшелонов, на станциях насиловали баб, из вагонов на мороз выбрасывали детей, гоготали по-гусиному. Странными людьми оказались братья-славяне.
Каппель ничего не мог поделать с чехословаками: слишком хорошо были вооружены бывшие военнопленные. До зубов.
На одной из станций он увидел три открытые платформы, доверху нагруженные замерзшими трупами людей. Мученически искаженные лица, открытые рты, забитые снегом, остекленевшие глаза, скрюченные руки. Это были раненые, скончавшиеся в эшелонах, которых чехословаки лишили паровозов, да несчастные беженцы, ограбленные в дороге, оставшиеся без денег и еды. Чтобы вся эта страшная спекшаяся масса трупов не расползалась при перевозке, платформы перетянули крест- накрест веревками, стиснули мертвых. Их надо было хоронить, но похоронить по-человечески, по-христиански не было возможности, и трупы везли куда-то на восток... Куда?
По дороге вдоль пути часто встречались мешки с завязанными горлышками, встающие из снега, будто грибы-обабки, мешки также были все, как один, перепоясаны веревками — и чем дальше на восток, тем больше попадалось этих «грибов»... И Каппель и Вырыпаев знали, что это за «грибы».
В мешках этих находились несчастные женщины, связавшие свою судьбу с чехословаками — как правило, в легких платьях, в нижнем белье... Они надоели воинам в австрийских шапчонках, и те — побаловались, и хватит — засовывали несчастных баб в мешки, завязывали верхушки, чтобы «мадамы» не трепыхались, и прямо на ходу вышвыривали из поездов под откос. В снег.