Эссеистика
Шрифт:
Ждать передышки, чтобы сделать записи, все равно что пытаться снова прожить некое непостижимое состояние, когда ваш организм уже в нем не находится. Поскольку я никогда не придавал значения окружающей обстановке и употреблял опиум в качестве лекарства, я никогда не переживал, что мои декорации исчезают. То, от чего вы отказываетесь — пустой звук для тех, кто воображает, будто окружение чрезвычайно важно. Мне хотелось бы, чтобы мой отчет оказался среди пособий для врачей и произведений об опиуме. Чтобы он стал путеводителем для новообращенных, не распознавших в замедленности опиума одно из самых опасных обличий быстроты
Впервые
«Почему вы принесли пьесу именно в „Комеди Франсез“?» Постоянно задают этот бессмысленный вопрос. «Комеди Франсез» не просто обычный театр, он в лучшем состоянии, чем остальные, его выгодно отличают золотой орнамент и публика, более охочая до чувств, нежели ощущений. Только на его сцене можно поставить одноактную пьесу.
Бульварный театр сменил место жительства. Теперь он прописался на так называемых авангардных подмостках. Зрители ищут в нем возбуждающие новшества, но постоянный успех мешает директорам разнообразить репертуар и пробовать новое.
Старый авангардный театр вытеснили киностудии. Кинематограф сверг бульвар. Драматурги бывшего бульварного театра пытаются обновить приемы.
Короче говоря, поскольку новые театры переполнены, их публика готова ко всему, кроме новшеств, которые, обвиняя моду в том, что она устарела сами не идут с ней в ногу. Париж отвергает распространенную в Германии систему, когда после спектакля дают еще одночасовое представление, и лишь «Комеди Франсез» способна посреди пьесы разыграть короткую драму, тогда как остальные театры по привычке дают одноактные пьесы перед началом спектакля.
Звуковое кино убило обычный театр, но возродило истинный.
Выживет лишь тот театр, что казался слишком необычным и исключительным, потому что ничто его не заменит. Никакую чистую форму нельзя заменить. Так же, как нельзя найти замену очертаниям, цветам и очарованию человеческой плоти, смеси правды и лжи.
Бульварный театр станет улучшенным звуковым кинематографом. Куда же деть одноактную пьесу, быструю, живую, плотную, как не в «Комеди Франсез», сохранившую признаки эпохи, когда короткие спектакли дозволялись посреди празднеств и королевских балетов?
Одноактная пьеса займет свое место между классическим чаплинским фильмом и звуковым кино. Подобная программа, куда будут включены, помимо прочего, лучшие номера мюзик-холла ляжет в основу будущей «Комеди Франсез». Такой театр я посоветовал бы разместить в квартале, где живет та обычная «местная» публика, к которой присоединятся зрители-снобы и любители (как на Монпарнассе). Добавлю что надо бы его оформить просто в красном и в золоте, с идеальным освещением и молодыми рабочими сцены, которые лучше любых подъемных устройств поворотных кругов.
Мое детство: красные томики Жюля Верна с золотым обрезом, Робер Уден{221}, бюсты, сургуч, ярмарочные карусели.
«Комеди Франсез». Бюсты, балюстрады, жирандоли, бархат, драпировки, чудесная рампа — огненный меч, отделяющий вымышленный мир от нашего, торжественный занавес, которому надлежит подниматься лишь над комнатами, где свершилось убийство, или над группой исторических персонажей из музея Гревен, или над жестокими фарсами Мольера, или над неотвратимой судьбой Атридов.
«Человеческий голос» — неэстетичная пьеса, направленная против эстетов, снобов, юнцов (худших снобов). Она способна взволновать только тех кто не пристрастен и не предвзят.
Сделать так, чтобы все остальные говорили: «Это не похоже на Кокто. Зачем он это написал? Любой другой написал так же или даже лучше, Кокто просто уже набил руку».
Обратиться к настоящей публике, оставшейся только в «Комеди Франсез» и в «Бобино». Большие сборы. Полный зал. Вызовы на публику. Этих зрителей не надо шокировать. Они — элита. Добиться того, чтобы спектакль стал расхожим, вошел в репертуар, не сходил с афиш. В 1930 году было бы ошибкой желать скандала, как с «Зазывалами» в 1917 году, спектаклем который сразу сняли.
Людям, принимающим пейзаж Коро за пейзаж Арпиньи{222}, надо говорить, это Батай!
Возможно, идея одного персонажа на сцене пришла из моего детства. Я видел, как мама в декольтированном платье отправлялась в «Комеди Франсез». Муне-Сюлли{223} играл в «Забастовке кузнецов» после «Загадки» Эрвье{224}. Он произносил монолог в окружении социетариев, изображавших судей, присяжных и жандармов. Я мечтал об этом театре, не подозревая, что он настолько похож на гиньоль позолотой и зрелищностью. Мне было интересно, как один актер может играть целую пьесу.
Новизну стало сложно распознать в эпоху, принуждающую нас лишать новизну ее обычных атрибутов странности.
Насколько просто расшевелить публику безобразным неожиданным поворотом, настолько сложно добиться того, чтобы кривая нашего произведения достигла той идеальной точки, где всегда работают творцы уровня Шекспира и Чарли Чаплина.
Начинаешь понимать, что станет смешным в 1930 году. Девятисотые годы остались эпохой пирогравюры, стиля модерн, Ледового дворца, медленного вальса, кекуока. Тридцатые годы — эпоха контрастов, как у Гюго или Бальзака, и в частности, фильмы-коллажи, например, такой шедевр, как «Мелодия мира»{225}, останутся непревзойденными. Контрасты идей происходят от контраста форм: куб и шар.
Я не способен написать пьесу и поставить ее в защиту чего-либо или в пику чему-либо, но, к счастью, я обладаю инстинктом протеста и духом противоречия, которыми наделен поэт и которые подсказали мне цельную, статичную пьесу полностью противоположную джазовым синкопам и кинематографу наших дней.
Моим следующим произведением будет фильм.
Апрель 1930 года. Я хотел было ответить критикам, воспользоваться отсутствием во мне надлежащей горечи, сослаться на успех произведения, созданного для успеха. Звонит Тристан Бернар: «Купите „Журналы“». На первой странице он отвечает за меня, спасая меня от дурновкусия