Это было у моря
Шрифт:
Она почти умерла, почти растворилась. Все, что жило и страдало, что сейчас — когда она чувствовала под собой все больше нарастающую вибрацию взлета — рвалось на части и падало вниз, в летящий снег — в то время как тело ее было плотно пристегнуто тут, в кожаном кресле, в этой идеально скроенной консервной банке, набитой людьми и страхами — как раз и составляло ее сущность, ее память. Все надежды рухнули — чуда не случилось - самолет оторвался от земли. Единственная живая плоть что осталась еще от ее души, зацепилась за узенькую полоску на ее пальце. Все остальное стерлось — и улетело по ветру за крылья стремительно набирающего высоту самолетом. Санса закрыла глаза — ей больше не хотелось плакать. Плакать было нечем… Впереди были лишь смутные очертания серо-сизых снеговых туч — и рвущий взгляд темно-оранжевый,
Конец восьмой части
========== Часть девятая.
– I ==========
Стою и чувствую, как взрослею,
У стен есть плотность и глубина,
У плоти есть под корою змеи,
Улыбка Кали слегка злобна.
Остра печаль, одиноки черви,
Безликий сфинкс не пускает слёз.
Веревка — это не просто вервие —
Внутри и так перепилен трос.
Увитый матчем щербленых кнопок
Кассир-привратник глядит в дупло,
Жует билеты, небрит и робок,
А время роли уже пошло.
Театр открыт как коробка снизу —
Видны запыленные кишки,
Пернатый клоун идет карнизом
И шлет измученные смешки.
Необычайная банальность — эта антиутопия.
Необычайная банальность — эта антиутопия.
Учите текст, шевеля глазами,
Пока предсердие ловит такт.
Наш главный чем-то всё время занят —
Не надо плакать, у нас аншлаг!
Ступни к стропилам небес прижаты,
Башка стучит в мировое дно,
Извне всё это висит как вата,
А изнутри — как в гробу темно.
Красива участь кривых амуров,
Босых цариц в зоопарке сцен.
Ты эпизод — ты взлетаешь хмуро
И попадаешь не в плоть, а в плен.
А наверху — всё пески да точки,
Овалы, клетки, щенки химер,
Ты не попал в них настолько точно,
Что аплодировал весь партер.
Быть или не быть? Вот в чем вопрос!
Быть или не быть? Вот в чем вопрос!
В глазах по лампочке, в ребрах дырка,
Астральный ветер, картонный член.
Я сирота, я умею зыркать,
И нажимать, и стрелять с колен.
Ты будешь в платье из красных буден
Кружить смещенный ногами пол,
Но ты не знаешь, кто эти люди,
К которым ты наконец пришел!
Необычайная банальность — эта антиутопия.
Театр
Ольга Арефьева
Санса I
Самолет приземлился вовремя — в те самые шесть ноль семь. Санса не спала — и вообще ничего не делала. Стюард время от времени подходил к ней, пытаясь что-то предложить — вроде вазочки с печеньем или вина — в хрустале, а не в стекле. Санса молча смотрела на него и чуть заметно крутила головой. Только под посадку она все же взяла у него бокал красного — выпила залпом до дна — стараясь забить немыслимую горечь, что казалось теперь являлась ее сущностью — новой.
Шасси громыхнуло по мерзлой почве — здесь снег не шел, но, похоже, собирался: небо затягивали темно-серые низкие тучи. С барьеров огораживающих посадочную полосу вспорхнула стая воронья. Неподалеку стоял мужик в оранжевом жилете и оголтело, словно ветряная мельница, махал кому-то невидимому рукой в горнолыжной синей перчатке. Изо рта у него торчала папироса. Так встречал ее город, которому суждено было стать второй ее родиной. Санса отвернулась от окна и закрыла глаза. Торопиться ей было некуда. Лучше было подготовиться к спектаклю — повторить роль, промотать в голове жесты и мимику — загнать подальше остатки себя, распихивая по карманам памяти кровоточащие лохмотья души — полежат там, засохнут превратившись в обломки сухих коричневых хрупких терпко пахнущих листьев — последним даром уходящей осени.
Она неспешно прошла пустующие будки паспортного контроля, скользнула мимо толпы, взявшей в отцепление бегущую ленту выдачи багажа. У нее нет багажа. Все что надо — с собой. На выходе из самолета ей с почтением и скорбным выражением лица выдали ее бесценный груз — урну с прахом псевдомужа. Теперь она тащила два мешка: оба — не нужное ей прошлое. И рюкзак на плече. Там внутри жег плоть ее дневник — его надо было спрятать подальше, зарыть в саду, выбросить в реку. Но Санса уже наверняка знала, что ничего такого она не сделает — не сможет. Просто отложит — до той поры, пока все не успокоится, пока рана не затянется — да что там рана — пока она не обрастет новой кожей. Можно отдать на хранение Арье. Или лучше Брану — тот умеет хранить тайны. Чтобы в тиши ночи ей не пришло искушение его сжечь — а потом маяться этим всю оставшуюся жизнь. Или хуже того — искушение в него заглянуть. Тогда она просто исчезнет: под одеждой ничего не было — только видимость тела — той вылепленной из зимнего воздуха и жалости к родной формой, что за время короткого перелета Санса смогла наскоро наваять, отдергивая прилипающие пальцы и дуя на горячий воск. Она была почти готова — остался последний штрих — маску на несуществующее лицо. Она спокойна, она утомлена, почтительна и радушна. Что там еще? Два три штриха «страдашек» — чтобы не догадались. Чуть нахмуренные брови — она сосредоточена на грядущем. Опустившиеся уголки губ — нельзя же приезжать после всего что было, беспечной. Покрасневшие от слез глаза — конечно она плакала, по привычке. И вот — вуаля! — образ готов — можно открывать занавес.
Санса вышла из терминала и тут же уперлась взглядом в Джона, что стоял с растерянным видом. Он повернулся к дяде, что пристально изучал что-то непостижимое человеческому уму в преломлении света на зеркальном потолке. Возле этих двух возился еще и третий — Рикон, что возил по натертому до блеска полу какое-то уродское приспособление: не то механического паука-мутанта, не то машинку о восьми колесах.
Санса прикусила губу. С Риконом будет сложнее всего: дети всегда чувствуют фальшь. Впрочем, его Санса на самом деле рада была видеть. Всех остальных она боялась — неотвратимой угрозой хрупкому балансирующему на грани фола равновесию. Начни кто-нибудь из них тянуться к ней с расспросами, советами, вызывать на откровенность — и все, что было прежде ей, рухнет в бездонную пропасть, из которой уже не выбраться. Арья была близка к пониманию того, какой размер бедствия ее захватил — но Арья не станет лезть в душу — у нее нет такой привычки. А вот Джон… Вечно эти укоризненные взгляды. Как у папы. Этому Сансе было нечего противопоставить. Только прятаться сильнее, надежнее — и сооружать более стойкие и непроницаемые маски. И еще была тетя. Ее Санса опасалась больше всего. Та всегда все понимала без слов. Но может, это и хорошо? Поймет — и спрашивать не придется… Лишь бы с окружающими не делилась…
Первым ее заметил Рикон — он бросил свое чудище и метнулся рыжим комком, уткнувшись носом ей в живот. Санса бросила мешки на землю и подняла тяжелое, уже не младенческое тельце на руки, прижалась холодной щекой к его раскрасневшемуся лицу. Как он вырос! Последний раз они виделись почти год назад — когда Санса с матерью ездила навестить родственников и посмотреть, как устроились дети. Рикон стал больше похож на Робба — и на нее саму. Цвет волос посветлее чем ее исходный — а вот брови и ресницы точно такие же — рыжие, отливающие в зависимости от освещения то белым, то густо-коричневым.Вот только глаза синие — как у мамы…
Сквозь спутанные, давно не стриженные волосы брата — он терпеть не мог любые манипуляции с волосами, только мать и подпускал, — вспомнила Санса, — она увидела, как к ним спешат Джон и Рейегар. Она спустила братишку на пол и раскрыла объятья Джону. Дядя только взглянул на нее: внимательно и проницательно, но ни обниматься, ни говорить ничего не стал, лишь поднял с пола ее мешки и взял за руку всюду лезущего Рикона. Санса уткнулась в волосы кузена. От него пахло мятной жвачкой и одеколоном. Джон был не сильно выше ее ростом — это упрощало жизнь и не вызывало неприятных нежелательных ассоциаций. Он крепко ее обнимал, и Санса в какой-то момент обнаружила, что глаза ее мокры — а еще обещала не плакать!