Это было у моря

Maellon

Так они доплелись до лужайки, на которой Санса упала три дня назад. Три миллиарда лет назад. Время совершенно ничего не значило — оно перестало быть линейным и вело себя так, как ему заблагорассудится — то растягивалось, то скручивалось в пружину — и предсказать это заранее было невозможно, так же, как и через секунду — или через час? — оно спокойно, как ни в чем не бывало, поворачивало вспять, брало в оборот уже случившиеся события и меняло их протяженность — то вытягивая до тех пор, пока ткань реальности не начинала рваться и рассыпаться на отдельные волокна, то, напротив, комкая и сплющивая картину происшедшего так, что вдоль по всей линии ее шли морщины и надломы, и невозможно было уже

докопаться до смысла и значения того, что случилось. Санса машинально прокручивала в странно пустой — и вместе с тем тяжелой, как будто весь не добравшийся до леса ливень теперь плескался внутри — голове последовательность событий сегодняшнего дня. И не могла ее восстановить. Время продолжало свою коварную с ней игру. День словно состоял из множества других дней — и в каждом из них была своя Санса: счастливая — потерянная — усталая — смущенная — ликующая — опустошенная — и она сама сейчас наблюдала за всеми этими движениями, как за десятком экранов на одной стене — надо было уследить за всеми одновременно, иначе был риск пропустить что-то важное. Что-то, несущее подсказку, что же делать дальше.

Надо было ехать на конюшню. Сдавать Пташку. Говорить. Улыбаться, отвечать на вопросы. Это было совершенно необходимо и абсолютно нереально. Проще было слезть тут с лошади, упасть где-нибудь на мягкий мокрый мох и заснуть. И проспать вечность — пока не сменится время и море не доберется до этого клочка земли — оно укроет ее — руки станут водорослями, волосы застынут кораллами, а позвоночник рассыплется на мелкие камушки, и прибой принесет их на незнакомый прежде берег, сглаживая шероховатости и полируя до молочного блеска. Так было бы вернее, честнее.

Санса в оцепенении проехала мимо клена. Там была птица — она испугалась, и лошадь — другая лошадь — скинула свою всадницу на траву. Наездница прошла пару сотен футов — и… Что было дальше?

Нет, не надо было все же просыпаться… Это была единственная мысль, которая сейчас казалась Сансе здравой. Все остальное впору было свалить в один костер и безжалостно сжечь. Ведь оно не загорится — слишком влажно. Все промокло от ее слез.

На сучке клена висел еще один шлем, точь-в-точь такой, что болтался теперь на ремешке, зацепленный за седло Пташки. Санса для верности глянула на седло — шлем был на месте. И тот, что на сучке — тоже. Возникло страннейшее чувство, словно на ее глазах реальность начала двоиться. Нет, ерунда. В этом тоже не было никакого смысла — словно ты читаешь слова и не понимаешь значения. Санса сняла лишний шлем с сучка и тоже пристроила его на седло, рядом с первым. Если один из них нереален — он развеется, как только она выберется из заколдованного леса.

Вскоре деревья все чаще стали сменяться кустарником — крушиной, жимолостью, намертво обвитыми и запутавшимися в лозах дикого винограда. Вскоре впереди посветлело, и Санса невольно подняла руку, чтобы прикрыть глаза от света. Она выезжала на поле. Впереди виднелась конюшня. Опять дежавю. Она здесь уже была. И все же, при этом она оказалась тут впервые — потому что родилась только час назад — в лесу, на лошади, под серебристыми теплыми струями дождя.

Тем же унылым шагом Пташка — почему лошадь зовут Пташка? — это что, дурная шутка? — потихоньку тащилась к конюшне. Санса ее даже не направляла, похоже, кобыла знала дорогу лучше нее самой. На поле ливень, вроде, припустил сильнее, но уже через минуту Санса перестала его замечать. Пташка же недовольно поводила ушами и фыркала — то ли замерзала, то ли была голодна.

Уже показался двор. Машин на дворе почти не было — все те, что привезли ее и компанию сюда, исчезли. Не было ни лимузина, ни теткиного кабриолета, ни даже маленькой машинки Бейлиша. Они ее просто бросили. Забыли.

Если бы это случилось вчера — три тысячи лет назад — Санса — та, другая, с одного из маленьких экранчиков — наверное, обрадовалась бы. Или рассердилась. Но ей — сейчас — было никак. Просто безразличная констатация факта. Уехали — и ладно. Она бы и сама о себе с радостью забыла.

К ней подошел служащий, принял Пташку под уздцы, помог Сансе спешиться.

— Вы совсем промокли, мисс. Дать вам что-нибудь накинуть? Куртку? У нас есть запасные для клиентов.

— Нет, спасибо, ничего не надо.

— Все ваши спутники, боюсь, уехали. Они долго вас ждали, но потом все же решили продвинуться вперед. Нас попросили сообщить, когда вы появитесь.

— Продвинуться… Что? Сообщить? Да, конечно. Сообщите, что со мной все хорошо.

— А с вами точно все хорошо? Вы так бледны, мисс. Давайте, я вам все же дам куртку. И садитесь в машину — я смогу подбросить вас до вашего дома. Все лошади все равно уже тут — и вряд ли по такой погоде кто-то захочет кататься…

— Нет, не надо меня подвозить. И у меня нет дома.

— Прошу прощения?

— У меня тут нет дома. Я живу в гостинице.

— А-а, понятно. Ну, тогда я могу довезти вас до гостиницы.

— Вы очень добры. Но, правда, ничего не надо. Мне хочется прогуляться…

— Но с вас же ручьем течет, мисс. Так не годится. Я не могу отпустить вас в таком виде, да по скверной погоде. Я принесу вам куртку.

— Не нужно. Сейчас лето — а идти тут не больше пяти миль.

— Что вы, мисс. Все пятнадцать. Давайте сделаем так. Вы подождете, пока я позвоню вашей — а кто она вам? — ну, той даме, что уехала в кабриолете вместе со старшим сыном.

— Она моя тетка. Двоюродная.

— Ну вот, я позвоню ей. А вы возьмите, хотя бы вот, плед и посидите тут, на лавочке — тут сухо. А мне все равно по дороге — я еду к шоссе, ну, и высажу вас на развилке — а там, и впрямь, не больше мили. Идет?

— Ладно, уговорили. Спасибо!

Грум ушел, а Санса без всякого желания укуталась в зеленый синтетический плед. Все лошади здесь… Сколько же она пробыла в лесу?

Санса встала и прошлась вдоль стойл. Вот лошадь Бейлиша. Две лошади Баратеонов. Пони по кличке Бочонок тоже был здесь: этот выглядит очень счастливым — его же не гоняли сегодня под дождем… Трусиха-Рона. Ее Пташка, уминает корм, бедняга. Вся грива до сих пор мокрая.

Сансе стало стыдно. Она сама ладно, но бедная лошадка ни в чем не виновата, ей-то за что досталась щедрая порция сегодняшнего безумия? Вечно страдают безмолвные и невинные. Или просто безмолвные…

А где же?.. Думать про это было не то, что невыносимо — воздух прямо там и кончался, легкие забывали, как дышать, и даже кровь, казалось, замедляла свой бег внутри нее. Да что тебе теперь? Сама же все сделала. Сама пожелала — и все вышло, как ты хотела. Ты свободна — ешь ее теперь, свою свободу. Пей ее, вдыхай ее вместо кислорода. А если она тебе не по вкусу — пути назад все равно нет. Теперь придется учиться насыщаться ей. Раньше Санса не знала, что свобода так велика. И так холодна.

Она повесила плед на дверь стойла Пташки. Ей пристало, чтобы озноб бил ее; снаружи — только плоть — а внутри Санса чувствовала, что ее место отныне в этом стерильном, прозрачно-сероватом холодном вакууме. Где, к счастью, никто не проходит мимо. Где, к несчастью, никогда никто не пройдет мимо нее. Надо учиться мириться с холодом и привыкать к нему. Надо было сделать его своим вторым лицом, накрыться им вместо пледа.

скоре Санса перестала дрожать и неторопливо добралась до выхода из конюшен. Неведомый стоял на обычном месте. Грива его была влажна, то не так сильно, как у бедной Пташки. Все возвращается на круги своя.