Это было у моря
Шрифт:
Она потрепала Сансу по голове, небрежно, но ласково.
— Не печалься ты так. Нет в этом мире ничего, что нельзя было бы исправить. Ошибки налагают отпечаток, да — но многие наши поступки обратимы. Пока мы дышим. Поэтому я все время говорю тебе про время — вот оно, как раз, необратимо. Хотя, порой его можно растянуть. Или обмануть. Но пока живешь — всегда остаётся шанс. Если все равно терять нечего — ты своей чудесной максималистской головкой наверняка думаешь так — то какая разница, почему бы не попробовать, а? Так что, дерзай. А потом расскажешь, как оно вышло. Ты же уже поняла — я любопытна… И порой мне нравятся хорошие концы…
Прощай, малышка, а то этот зловредный водитель, как я вижу, уже вылез из своей консервной банки и направляется сюда, чтобы утащить меня за собой, как самую старую русалку в мире. А ты пока еще молода — тебе и карты в руки. То есть, водоросли. Вот и думай сама — кого тебе в них топить, зачем и вообще, нужно ли это. На худой конец, всегда можно отрастить длинный хвост — тогда и проблема сама снимется… Иду уже, иду, унылый вы человек! Ну, пока… Дай-ка мне свой кофе, а то в этой тоскливой машинке и заснуть недолго. А днём я спать не хочу — еще пропустишь что… А ты еще успеешь сделать новый — время на твоей стороне!
Старуха ловко забрала у Сансы уже остывший стакан и зашагала в сторону двери. Что было теперь делать? Стоило еще чего-нибудь попить, а то от всех
Похоже было, что в последнее время она то и дело оступалась и опаздывала. Ну, хоть тут… Санса нервно налила себе еще один, на этот раз маленький стаканчик кофе и взялась за телефон. Не подходит, не подходит, еще раз не подходит, на домашнем сразу сработал автоответчик. Может, занята? В офисе? Но ведь сегодня суббота. Офис обычно был закрыт, а все важные дела мать могла обсуждать по телефону. Она набрала номер матери еще раз, и еще, словно это щелканье по клавишам могло как-то скомпенсировать ее вину и тревогу. Может, ушла к этому своему специалисту по нервам? Может, он требует отключать телефон во время визитов? Такое сейчас случалось повсеместно.
Немного успокоившись, Санса допила свой напиток. В самом деле, что это она распсиховалась. Это все слезы, бессонные ночи, истерики эти. Может, мать была банально за рулем и у нее не было беспроводной связи. Мама всегда ненавидела любые наушники — у нее от них, якобы, распухал лимфатический узел за ухом — всплыло в памяти. Даже музыку слушала только громко.
Набрала номер еще раз — занято. Ну хоть какой-то сдвиг. “Попробую еще раз через часок”, — решила Санса, встала и направилась к выходу. Поскольку делать ей было совершенно нечего, она решила пойти на волнорез. Если ей хочется на волнорез, то, значит, туда и надо. Маленькая она или большая — контроль над своими ногами у нее явно пока — или уже — есть. Там она сядет, поглядит на спокойное сегодня застывшее в штиле море и неспешно поразмыслит, что же все-таки произошло вчера, и куда теперь ее это приведет. Прежде чем куда-либо соваться — нужен был план. Без планов, как выяснилось, у Сансы выходили лишь истерики. Или признания в любви…
========== III ==========
Воин ничем не гордится,
Воин ничего не стыдится,
Воин знает, где путь, потому что слушает силу,
Воин ничего не решает, потому что всё решено.
Вильгельм Телль всегда попадает в цель,
Вильгельм Телль никогда не садится на мель,
Вильгельм Телль один ложится в постель —
Вильгельм Телль.
Воин ни к чему не стремится,
Воин ничего не избегает,
Воин ничем не владеет, потому никогда не теряет,
Воин вручил себя силе и всегда помнит о смерти.
Ольга Арефьева (Ковчег) — Вильгельм Телль
Сандор I
Ливень почти кончился, небо посветлело и даже появился какой-то намек на то, где находилось солнце. Сандор, не спеша, завел Неведомого в стойло, где его забрал хлипкий служащий конюшен. Конь слегка подмок, но, похоже, был очень доволен, что его, наконец, вывели погулять. Что, в конце концов, значит дождь по сравнению с тоскливым стоянием в крохотном закутке день и ночь? Курить хотелось до невыносимости, поэтому Сандор вышел на улицу, потрепав на прощание жеребца по мокрой челке. Ему тотчас накапало за шиворот с почти плоской крыши на которой, казалось, собралась половина дождя, выпавшего в последние полчаса — и вся эта вода решила пролиться именно в тот загребучий момент, когда он прикуривал. “Какая, впрочем, разница — и так весь мокрый”, — уныло подумал Клиган.
Справа от конюшен Серсея, наконец, упихала детей в лимузин и теперь раздраженно оглядывалась в поисках кандидатуры в мальчики для битья. День был испорчен: прогулка длилась от силы двадцать минут, дети ныли. В особенности, был недоволен Томмен, что не успел даже выехать на берег и покрасоваться перед всеми в своем новом статусе «мужчины на большом коне». Джоффри, демонстративно отвернувшись от всех, что-то строчил в своем телефоне. Приятели его уже смылись — ну еще бы, после такой-то сцены. Интересно, рассказал ли его подопечный матери, что именно произошло на дюне? Сандор полагал, вряд ли. Он и сам толком не видел, что произошло — до места происшествия он доскакал, только когда большинство участников покинуло сцену. Понимал лишь то, что Пташка вдруг расхрабрилась до ужаса — поцелуи ей, что ли, дали в голову? — и, похоже, наговорила Джоффу каких-то колкостей — а тот, сам питая неуправляемую страсть к издевкам, был патологически ранимым и обидчивым, что, в общем, было неудивительно. А затем — это Сандор видел уже отчетливо — девчонка каким-то образом подняла свою серую лошадку на дыбы, а у суперпородистого коня Джоффри была та же особенность, что и у хозяина — несмотря на горделивую осанку и внешний лоск, он был пугливым и дёрганым. Гнедой тотчас же рванул так, что Джоффри чуть не грохнулся мордой в мягкий песок. Выглядело это презабавно, и если бы Клигану не полагалось, вообще-то, следить за мальчишкой, он бы поаплодировал и Пташке, и ее маневру — и гнедому дурню, заодно. Впрочем, Джоффри чудом удержался в седле — бросив на девочку такой взгляд (который она, похоже, в своём триумфе амазонки даже не заметила), что Сандор призадумался, вспомнив о словах горничной. Все-таки у Пташки были совершенно пичужьи мозги. Любой ее отпор неизбежно повлек бы за собой ответную реакцию — а униженный перед друзьями пакостный садист уж наверняка, как истинный змееныш, затаил злобу. Сандору хотелось самому треснуть вздорной девчонке по затылку. Ну почему ей именно сейчас приспичило устраивать тут бунт? Ему пришло в голову, что, вероятно, знай она то, что ему рассказала горничная, Санса бы поостереглась дразнить гаденыша, но и насчет этого он был отнюдь не уверен. Ей была важна ее победа: сейчас, здесь — а что будет дальше — наплевать. Сандор будто ощущал ее настроение — море по колено, горы по плечо. Он уже отведал его на себе в конюшне — и то, что он почувствовал, ему не понравилось. Она была сейчас, бесспорно, хороша — как молния в грозу — но на себя была не похожа и, вероятно, казавшись себе безумно опасной, на самом деле была, как и всегда, слаба и уязвима. Даже больше, чем обычно, потому что в своём порыве вседозволенности скинула обычные доспехи, что до сей поры успешно ограждали ее от неприятностей: неразговорчивость, смущение, застенчивость, вежливость. Глупая, храбрая его Пташка…
Джоффри с приятелями уже доехали до кромки леса, когда их всех накрыло дождем. И тут началось что-то невообразимое. Откуда-то неожиданно вылезла вся эта история с планами злокозненной Серсеи — Пташка куда-то сунула свой нос и теперь знала, что ее собираются выдать замуж за поганца. Тут же стало ясно, почему ее так разбирает. Ситуация просто прижала ее к ногтю. Все это была одна сплошная истерика — Пташка отбивалась почти вслепую, не зная, от кого и от чего. В разговор каким-то образом попало то, что и он знал про готовящиеся каверзы Серсеи. Видимо, это самое женское чутье, Иные бы его забрали. Да и что говорить — местами Пташка читала его, как книгу — когда доверялась инстинктам. Когда девочка пыталась анализировать его, исходя из собственного разума и опыта — почти всегда промахивалась. С кем она его сравнивала — с братом, с одноклассниками? По возрасту Сандор был ближе, скорее, к отцу, не говоря уже о багаже за спиной. Да
Оправдываться Сандору не хотелось. Тем более, он продолжал считать, что вся эта пакость с женитьбой, в общем-то, не его дело. Ее семья старалась решить за нее — безусловно, козни Серсеи не распустились бы таким пышным папоротником, не будь поддержки со стороны Пташкиной мамаши. Сандор часто наблюдал за всем этим так называемым элитным кругом и знал — там все странным образом застыло в веках — партнеров выбирала семья, как в каких-нибудь королевских семействах. Иначе было нельзя — слишком много стояло на кону. Деньги, связи, круговая порука… Там не было места безродным Псам и девчоночьим томлениям.
Нет, это было не его дело. Каждый день Сандор упорно себя в этом убеждал. Днем у него почти получалось. Круг Пташкиной жизни — расширенный вариант золотой клетки, в которой она росла, взрослела, училась — вел к тому, что готовила ей судьба, а также любящая мамочка и Серсея. С точки зрения убогой логики, Джоффри бы не самым плохим вариантом. Судя по тому, как Серсея настаивает на браке, есть что-то из Пташкиных бумаг, на что она хочет наложить свои загребущие когтистые лапы. Из того, что Пес понял о завещании — чтобы войти в наследство, Сансе Старк нужно было, как минимум, вырасти, а по максимуму, встать на ноги. Что давало ей гарантию на ближайшие пять-шесть лет. А там… С точки зрения этой логики, Санса будет кататься, как сыр в масле, после своей монашеской келейки — ходить, куда захочет, одеваться, как пристало жене звезды эстрады, кататься на дорогих машинах, мотаться по всяким бутикам-поездкам-театрам. Сандор не мыслил такими категориями. Он лишь наблюдал за всем этим, словно стоял перед прозрачной стенкой огромного аквариума, где в трех дюймах от него в прозрачной толщи воды крутились неведомые огромные рыбы. Можно было наблюдать за ними, казалось, можно было коснуться их мерцающей чешуи — вот, только протяни руку — но там было только холодное стекло. Как это — очутиться внутри этого аквариума — он не знал. Да его туда и не приглашали. Как это сказал Мизинец: «я бы не пустил тебя дальше столовой». Ага. И не пускали. Объедки изредка оставляли на пороге. До сей поры Пес туда и не рвался — тем паче, там было как-то невесело и тяжело. Из взрослых членов семейства контакт у него был, пожалуй, лишь с Робертом. Но Роберт и сам был сплошным недоразумением. Пес сочувствовал ему, но уважения к хозяину не испытывал. Все поведение Роберта сильно смахивало на известное изречение о тараканах, назло которым стоило сжечь весь дом. Не проще ли было оттуда уйти? Или, в конце концов, приструнить Серсею? Хотя это, конечно, не столь простая задача… К Пташке Серсея вынуждена была относиться любезно — и будет продолжать в том же духе, пока наследство, наконец, не пойдет в расход. Да и потом, наверное, тоже… Может, внуки пойдут… Мысль о том, что Пташке придется рожать от Джоффри детей, неожиданно застала его врасплох, и на душе стало отвратительно скверно, до гадливости. Все это время Сандор старательно гнал от себя наползающие образы того, что будет с ними всеми происходить после этой треклятой свадьбы. Как и возможные другие варианты. После Пташкиного трогательного признания той ночью, он с каждым ее шагом старался ставить новый барьер — кто-то же должен — а она одним движением этих своих рыжих ресниц их пробивала. Он надеялся продержаться до отъезда треклятого Бейлиша, поскорей бы он убрался со своими плоскоголовыми недобитками к Иным. А там все встанет на круги своя. Она будет спать в гостевой напротив спальни хозяйки, а он вернется в свою конуру на первый этаж — и больше никаких контактов. Никаких объятий. Никаких поцелуев… Это было тоже логично, но боги, отчего ему тогда так скверно, что хочется залпом выпить бутылку чего-нибудь очень крепкого? Тогда он сможет абстрагироваться. Не помнить. Того, что было в номере этой ночью. Того, как она смотрела на него на берегу утром. Блеска ее глаз в спальне. Того сияния, что он уже не видел, когда она валькирией гарцевала на этой своей странной лошади с металлическим оттенком, бросая ему в лицо свои гневные речи. По логике, он ее не предавал. Но согласно другой, их собственной логике, которая родилась в один из тех моментов, что предшествовали их объяснению — она была права, и он — чудовище. Дурное, жалкое и трусливое, что было особенно досадно. Потому что причиной тому, что он смолчал, был именно страх. Страх перейти барьер. Непонятность того, что там — за этим барьером. Неопределенность — она так его заколебала в течение его предыдущей жизни, что даже порог Баратеоновской столовой не казался Сандору уж настолько ужасной альтернативой. И безнадежность. Он не мог ей ничего предложить, кроме себя самого — сомнительнейшее приобретение. У него не было дома, не было корней — по жизни Пес тащился кочевником, и пока его это не особо напрягало. Из корней у него был только Григор — и это, безусловно, шло в минус. А ее семья — Сандор хорошо помнил тот год, когда чету Баратеонов под загребучее Рождество навестила чета Старков. Они остановились в особняке Серсеи, которая только недавно обустроилась там после смерти отца и вхождения в наследство и еще не наигралась в любезную хозяйку. От Старков веяло холодом — как будто они прятали за шиворотом весь свой треклятый север. Особенно это ощущалось рядом с женой, матерью еще незнакомой ему тогда Пташки. Хорошо сохранившаяся, еще красивая добродетельная дама и почтенная мать семейства разве что не подбирала юбок, проходя рядом с Псом — возможно, потому что была в брюках. Сам Старк его просто не замечал — ровно, без эмоций — как и большинство ему подобных из этого круга. Пес к этому привык, и такое отношение его не задевало — он бы удивился и насторожился, будь оно каким-то другим. Неожиданно обнаружилось, что его нынешнее отношение сильно отличается от того, давнишнего. Теперь вспоминать об этом было на несколько порядков обиднее. И это тоже из-за Пташки. Стоило увезти ее им назло. Кому назло? Покойнику Старку, чтобы он поворочался в своей холодной могиле? Истеричной матери, что хочет выдать замуж девчонку за придурка садиста, о котором ничего не знает? Его она, однако, меряет совершенно другой меркой… Джоффри Баратеон, по определению, не мог быть плохим. Пес Клиган, по определению, был мерзавцем. Это была их убогая, недалекая логика. Сандору меньше всего на свете хотелось, чтобы Пташка оправдывалась за него перед своей матерью. Чтобы унижалась, пытаясь объяснить, что именно между ними произошло — она правдивая и наивная — и обязательно попробует… Чтобы мать терпеливым голосом объясняла его девочке, что нет, так нельзя — в уютном пространстве страны золотых клеток Пташки не влюбляются в Псов — это не хорошо, не по правилам… Он и сам себе это все время талдычит. Вероятно, потому что это и есть правда. А все остальное — иллюзия, красивая и сладкая, и как все красивое и сладкое — по крайней мере, в жизни Пса — должно было неминуемо кончиться и скоро. Тогда уж лучше скорей — пока про все это знают лишь они двое.