Это лишь игра
Шрифт:
– А это уже не твое дело!
– Да ты… ты… дура ты!
– Знаешь что, Чернышов? Иди ты к черту.
– Ты ничего не понимаешь! – снова цепляется за рукав куртки Петька. Но тут распахивается дверь, и в подъезд выглядывает бабушка.
– Лена, ты здесь? А вы с Петей разговариваете. А я уже тебя потеряла. Здравствуй, Петя.
Петька угрюмо здоровается в ответ и наконец выпускает меня. Я заскакиваю домой, изо всех сил стараясь не заплакать прямо тут же, при бабушке.
– Помирились с Петькой? – интересуется она.
– Нет, –
А сама потом, наверное, целый час беззвучно лью слезы в подушку.
И ведь знала же, с самого начала знала о том, что Герман приложил руку. Но как-то старалась потом об этом не думать, почти забыла. Но сейчас будто снова в грязь окунулась. Да и в Петькином пересказе всё это выглядело в тысячу раз гаже.
Я бы рада была вообще ему не верить, но сообщение Михайловской в чате – оно ведь реальное…
***
Как вести себя с Германом, я так и не придумала. Решила, что сначала с ним поговорю, а там видно будет. Спрошу его в лоб про «наказание для Третьяковой», про Шумилову, про всё спрошу.
Первым у нас химия. Поднимаюсь на четвертый этаж, но Тамары Андреевны, химички, еще нет и кабинет заперт. Наши стоят кучкой, о чем-то болтают, смеются. Только Соня Шумилова и Илья Жуковский держатся в стороне. Я тоже становлюсь у стены в одиночестве. Но тут оглядывается Михайловская, замечает меня. Окидывает красноречивым взглядом и, презрительно фыркнув, отворачивается.
– Блин, не могу поверить. Что, серьезно, Герман вот с ней? – восклицает она громко. – Черный, ты не рофлишь?*
Петька тоже на миг оглядывается, но тотчас отводит глаза.
– Да Горр давно уже… – слышу через слово Ямпольского. – Помните, пацаны, на восьмое? С этими подарками… таскается с ней…
– Эй, Третьякова! – зовет меня Гаврилов. – Че, тебя теперь Горр мацает? И как…
Звонок его заглушает.
Наши, обернувшись, смотрят на меня с какими-то пошлыми ухмылками. Разглядывают, особенно парни, да так, что мне от их липких, противных взглядов умыться хочется. Постепенно все разворачиваются ко мне и подходят ближе так, что я вдруг оказываюсь словно зажатой в полукольце.
– И не зашкварно же ему подбирать ее после Черного… – кривится Михайловская, испепеляя меня ненавидящим взглядом.
– Что, Третьякова, по рукам пошла? – подхватывает ее мысль Ямпольский. – Сначала Черный, теперь Горр… кто следующий?
Я вжимаюсь спиной в холодную стену, ища опору. От их похабных намеков становится тошно. И до боли обидно. То, что у нас с Германом, мне казалось чем-то светлым, чистым, хрупким, а они это принизили, втоптали в грязь.
– Пацаны, да ладно вам, – суетится Петька за их спинами. – Щас Тамара придет.
– Трус, – бросаю ему те же слова, что говорила вчера. – Трус и подонок.
– О-о-о-о! – прокатывается дружный задорный возглас. Петька только молчит и глаз не поднимает.
– И вы тоже жалкие трусы. При Германе рта открыть боитесь, а как его нет – так сразу осмелели.
– Насмешила, – хмыкает Ямпольский. – Ну и че мне Горр сделает? Я и у него спросить могу, не зашкварно ли ему с такой…
Ямпольский демонстративно обводит меня с ног до головы взглядом, одновременно сальным и презрительным.
– Ну спроси, – вдруг из-за его спины раздается голос Германа.
Ямпольский на миг замирает. Глумливая улыбка моментально сползает с его лица.
Наши оборачиваются и расступаются в явной растерянности. А у Петьки так и вовсе глаза бегают. Кто-то, слышу, шепчет ему: «Ты же сказал, что он уехал».
Герман впивается в Ямпольского жестким немигающим взглядом. Даже мне становится не по себе, потому что от него исходит настолько сильное ощущение опасности, что страшно находиться рядом. Сейчас это совсем не тот Герман, которого я знаю, с которым мы виделись позавчера. И даже не тот, кого я так не любила два минувших года.
– Ну! – наседает он на Ямпольского, медленно надвигаясь. Тот невольно пятится.
– Антоша сразу забыл, что он там спросить хотел, – слышу насмешливый голос Лариной.
Ямпольский тоже слышит и сразу вскидывается из последних сил.
– Не стремно тебе с ней… после Черного? – дрожь в голосе выдает его страх.
И вдруг Герман его ударяет. Резко, коротко, почти незаметно. Бьет под дых, и Ямпольский сгибается пополам. Затем Герман наклоняется к нему, стонущему, и что-то очень тихо говорит на ухо. Ямпольский страдальчески морщится, кашляет, но при этом кивает, будто соглашается с его словами. Сонька громко охает и зажимает рот рукой. Остальные просто застывают в немом шоке – от Германа такого никто не ожидал. Распускать руки – вообще не в его манере.
– Одиннадцатый «А», что здесь происходит? – раздается вдруг.
К нам стремительно приближается Олеся Владимировна, звонко цокая каблуками.
Наши, не сговариваясь, сразу же заслоняют Ямпольского, который все еще корчится и кряхтит.
– Ничего, – отвечают дружно. – Просто химичку ждем.
– Тамара Алексеевна неожиданно заболела. Спускайтесь в кабинет ОБЖ. Вместо последнего урока сейчас позанимаетесь.
Все потихоньку идут за ней кроме меня, Германа, Сони и Ямпольского. Соня подходит к Ямпольскому, касается его плеча.
– Антон, ты как? Сильно больно?
Он поднимает на нее слезящиеся глаза, затем лицо его искажает гримаса.
– Да пошла ты, – зло выплёвывает он, скидывая ее руку. Затем выпрямляется и плетется вслед за всеми. Соня убегает в другую сторону. Возле кабинета химии остаемся только мы вдвоем.
Герман еще не остыл, но вижу – постепенно успокаивается. Смотрит на меня тяжело, но так, что сердце в груди сжимается. И я понимаю: ни о чем не буду у него спрашивать. Не хочу. Даже если раньше что-то и было плохое с его стороны – мне все равно, потому что сейчас уже всё не так. Он не такой. Я это вижу, чувствую. И я так отчаянно ему рада.