Это не любовь
Шрифт:
– Юля, – узнала голос Анвареса и вновь приоткрыла глаза.
Она хотела ответить, но губы спеклись и вырвался какой-то мычащий стон.
– Вот, садитесь, – Это уже он сказал явно кому-то другому. – А вы можете сесть сюда.
Чужой мужской голос раздался совсем рядом.
– Слышите меня, милая девушка? – Мужчина был пожилой, совсем седой, морщинистый. Пахло от него дешёвым табаком и морозной свежестью. На шее поверх синей форменной куртки болтался стетоскоп. Он сдвинул маску вниз и наклонился ближе.
Юльку раздражал яркий свет, раздражали суета, громкие звуки, чужие
Пока врач слушал её и осматривал, Анварес отвечал на вопросы женщины, в такой же громоздкой синей куртке с серыми полосками. Видимо, медсестра. Она сидела в кресле и заполняла на весу какие-то бумаги.
– Полиса нет, – ответил он. – Разве для оказания помощи нужен полис?
– Если потребуется госпитализация, то – да, конечно. И полис, и паспорт.
– В больницу не поеду, – просипела Юлька, глядя на Анвареса, будто это он решает. – Ни за что.
– Что с ней? – обратился он к врачу.
– А она вам кем приходится? – тот задал ему встречный вопрос.
– Это... моя девушка.
– Ну… у вашей девушки ничего особо страшного пока нет. Главное, не запустить. Горло красное, но хрипов нет. Чем лечиться? Тёплое обильное питьё, постельный режим. Горло полоскать раствором фурацилина. Нос промывать аквамарисом, закапывать мирамистином. Внутрь принимать «Кагоцел»…
Юлька перестала его слушать. Она ликовала, захлёбываясь эмоциями. Анварес назвал её своей девушкой!
В первый миг она решила, что ослышалась, что подточенный болезнью разум шутит над ней так глупо и жестоко. Но нет – врач повторил те же слова. Обращаясь к Анваресу, назвал её, Юльку, его девушкой.
И Анварес слушал, согласно кивая, потом серьёзно так сказал:
– Вы мне теперь всё это запишите понятным почерком: что, сколько и когда давать, потому что я ничего не запомнил.
– … если температура поднимется выше тридцати восьми, тогда давайте жаропонижающее, – продолжал доктор.
Теперь уж больше он её не раздражал, ничуть. Наоборот. И старый врач, и медсестра с ворохом бумажек, и слепящая лампа над головой, и звуки, и запахи – и вообще всё казалось прекрасным и удивительным. Ей даже сразу легче стало. Хотя, раз такое дело, она бы согласилась и болеть, и лечиться, и лежать, сколько понадобится…
77
С Ларисой едва не вышло жуткого промаха. Нет, это совсем не то слово. Оно слишком слабое и невыразительное. Это был бы не промах, это была бы катастрофа…
Лариса позвонила ему в начале второго. Анварес долго не мог понять спросонья, откуда исходит этот назойливый гул. Затем сообразил – звонит телефон, переведённый в беззвучный виброрежим. И это была Лариса.
Анварес, покосившись на крепко спящую Юльку, вышел из спальни и только потом ответил.
– Саш, ты ещё не выехал? – спросила Лариса.
Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять, о чём она. А когда понял – ему чуть дурно не стало. Как он мог забыть о том, что должен проводить Ларису на поезд? Как вообще возможно такое? Ведь он никогда ничего не забывал,
– Нет ещё, скоро выхожу.
Второпях собрался и помчался в Академгородок, уповая на то, что в субботу дороги будут свободными. Повезло, успел.
До вокзала ехали в полном молчании.
Периферийным зрением Анварес видел, что Лариса на него поглядывает, но смотрел строго на дорогу, не смея взглянуть ей в глаза. Сложно сказать, что сильнее его угнетало – стыд или чувство вины. И не только из-за того, что забыл про Ларису. Ещё острее его терзало то, что он её, получается, обманывает. Предаёт. Это казалось чудовищным и гнусным – ехать сейчас с Ларисой после того, как провёл ночь с другой. Таким он сам себе был противен.
Но что самое ужасное – стоило лишь вспомнить, чем он занимался всего несколько часов назад, как дыхание перехватывало, а внутри, внизу живота собирался горячий сгусток и закручивался спиралью. И вопреки всем доводам рассудка и угрызениям совести думалось: вот бы сейчас снова… Притом он понимал, что это нехорошо, неправильно, но ничего поделать не мог.
Вспомнился внезапно и другой момент – когда Аксёнова сидела на бортике ванны, закрыв лицо руками, и шептала, как ей стыдно. Что он тогда подумал? Что сам никогда бы не попал в такую ситуацию. Ну, в такую, может, и не попал бы, но зато угодил в другую, не лучше, и тоже сейчас умирает от стыда.
Больше всего убивало то, что Лариса его считала порядочным человеком, не способным на интрижки и враньё.
Правда, при этом всё его существо противилось называть то, что вчера, точнее, сегодня утром, произошло, банальным словом «интрижка». И тут же сам с собой спорил: ну а что же это? Возвышенная и чистая любовь? Нет, конечно. Это не любовь, никак не любовь. Это помешательство, одержимость, амок.
В любом случае, Лариса не заслуживает того, чтобы он унижал её своей ложью. Он расскажет ей всю правду, даже если с Аксёновой никогда и ничего больше не повторится, сказал себе мысленно и осёкся. Даже если не повторится? Он совсем с ума сошёл! Конечно же, не повторится! Без всяких «даже если».
На привокзальной площади царило оживление, даже в выходной. Припарковавшись, Анварес скосил глаза на подругу. Лариса смотрела выжидающе. Сейчас рассказать или подождать, когда приедет? Если признается сейчас – ему-то станет легче. А вот каково будет ей – уезжать с такой ношей? Да и не получится сказать нормально впопыхах. Лучше уж дождаться, когда она вернётся, а там уж поговорить по душам.
Анварес проводил Ларису до вагона, коротко попрощался и ушёл, не дожидаясь отправления.
Домой ехал с тяжёлым сердцем – предстоял ещё один тяжёлый разговор. Объясниться с Аксёновой будет во сто крат сложнее. Лариса – взрослая, разумная, состоявшаяся женщина. Она бы, конечно, оскорбилась и расстроилась, но пережила бы их разрыв спокойно, с достоинством. А вот как сказать Юле, что это была ошибка? Что они переступили границу дозволенного? Точнее, он.