Это сильнее всего(Рассказы)
Шрифт:
Это был участковый милиционер Мануйлов. Он сидел на коренастой косоглазой лошади. Шерсть ее курчавилась и свисала с брюха прядями. Поперек седла лежала большая собака. Собака лежала молча и неподвижно, шея ее была замотана влажным тряпьем, пахнущим кровью.
Собака глядела на меня умными страдающими глазами.
— Порезали Степку, — сказал Мануйлов, не отвечая на мое приветствие, и стал свистеть лошади, утомленно дышавшей и потной. — Порезали геройскую собаку, — повторил он, — кровью истекает. Прямо ножом в горло. Отдохнуть ей от тряски надо. — И Мануйлов, взяв собаку на руки, положил ее на траву.
Собака
— Текет кровь, все текет, — бормотал он, разглядывая свои пальцы. — К доктору везу ее, в станицу, — сказал он, глядя мне в лицо с тоской к надеждой. — Десять километров осталось. Выживет, как ты думаешь? Степа, Степочка! — позвал он.
Собака зашевелилась.
— Лежи, лежи. Жива, значит. Наградить ее за храбрость нужно. Одного почти совсем растерзала прямо в амбаре, другой — ножом в горло и убег. Собака — первый помощник. Бандит на дело идет, боится, потеет, а потом его собака по этому запаху и находит. Если б Степку в город подучиться послать, я бы с ним враз нашел, кто запасные части похитил. Враз нашел, как пить дать. Меня Степка от смерти спасал, комедия… — Всхлипнув, он стал вертеть папироску. — Если бы я беспартийный был, я бы этого бандита на месте без суда убил, зубами загрыз. Степа, Степочка, жив, милый…
Скомкав недокуренную папиросу, Мануйлов пошел к собаке.
Я ехал рядом с Мануйловым и держал на коленях влажную собачью голову. Кровь капала.
Теплые лунные потоки стекали на землю.
Пролетел, размахивая усталыми крыльями, ветер.
Лошади шли в ногу, чтобы не мучить толчками умирающую собаку.
1934
Самарь
Солнце делало на земле весну. Оно тужилось и накалялось. И деревья протягивали к нему свои теплые, розовые ветви. Малюсенькие пауки сучили незримую пряжу, и она прилипала к лицу, плавала в нежном ветре.
В кудлатой траве ползали крохотные жуки в киверах синего металла, суставчатые муравьи в вороненых доспехах.
На почерневшем куске кукурузного початка, похожего на обломок пчелиного сота, сидела ранняя бабочка и трепетала белыми крыльями.
Самарь ходил по массиву и щупал землю.
Он был один в степи. Для него одного туго выгнулось голубое глянцевитое небо, лили из пернатых горлышек сладострастные ручьи песен жаворонки, и ветер, дуя в камышовые жердочки в лиманах, высвистывал небылицы о странах, в которых он побывал.
Но Самарь был деловит и равнодушен. Он мял в горсти землю и нюхал ее. И земля пахла.
Восемь знамен, восемь алых полотнищ с торжественными буквами получил Самарь за четыре года своей работы бригадиром.
Но желания человека безмерны.
И Самарь хотел завоевать девятое знамя, знамя райкома в золотой бахроме и с вишневыми кистями.
На юру, чисто подметенном ветром, возвышался стан колхоза «Вторая
Самарь обходил это хозяйство с сердитым лицом ответственного человека. За ним шли тревожной свитой звеньевые и конюхи. В конюшне Самарь нюхал и ворошил корма, щупал у лошадей зажившие болячки, растирал в ладони свежий навоз, чтоб знать, как впрок идут лошади корма.
Потом, такой же безмолвный и мрачный, прошел в конский гардероб, где на стойках и крюках из коровьего рога висела; лошадиная амуниция.
В красном уголке он приказал прибавить боевых лозунгов на стенах и велел отвязать карандаши от столов, сказав: «Такого подлого недоверия к колхозной совести я не позволю».
И карандаши тут же с поспешной радостью освободили от гнусной привязи.
Оглядев буккера, садилки и бороны, он долго пытал кухарку, чем и как она будет потчевать его производственников.
Кухарка — багровая, свежая баба — застыдилась и начала сыпать такой скороговоркой, что Самарь махнул рукой.
Собрав всю бригаду к деревянной, ноздреватой, словно каменный саркофаг, колоде, Самарь стал произносить речь.
— Товарищи производственники, — сказал Самарь, — богато я не умею балакать. Взял я вас до себя, людей самых твердых, и думаю: что с нас партия спрашивает — всё сделаем в срок. Оглядел я наш стан веселым глазом, но все же скажу: ничего, но нужно лучше. Так будем же робить, товарищи. Робить так, аж чтоб пыль шла.
Просыпаясь, вздохнуло утро. Закивали белокурыми чубами камыши, здороваясь со знакомыми утками. Лягушки, продрогнув за ночь, пошли укладываться спать в теплую тину.
Все зарозовело, зашевелилось.
Первым в стане продрал очи Трохим Божко.
Я знаю, как обычно просыпался Трохим Божко. Просыпался он медленно и важно. Сначала он вздыхал, не разлепляя глаз, вздыхал всем нутром, мучительно и тяжко. Потом он начинал чесаться. Чесаться не потому, что его что-нибудь беспокоило, а для того, чтобы этим шевелением вызвать тягу к жизни. Потом он смотрел теплыми, счастливыми глазами на затылок своей супруги. Приподнявшись на локте, он с веселой усмешкой дул ей в ухо. Супруга просыпалась и, обозвав кабаном, клала голову на его руку. Так они лежали еще с полчаса. Потом супруга вставала и готовила чай. Трохим, передвинувшись на нагретое место, снова засыпал. И просыпался опять, почувствовав, как его кто-то бьет по голове тяжелым. Но его никто не бил по голове. Это просто петух, забредя в пустую хату, ходил по его лицу и клевал, во что придется, в поисках съедобного. Трохим прогонял петуха и снова засыпал, до тех пор, пока взволнованная супруга не вышибала ножки у кровати поленом.
И когда бригадир Самарь приходил будить Трохима Божко на работу, он нигде не мог его найти.
Но если бы Самарь поглядел под кровать, то он нашел бы там Трохима, спящего на кожухе, с деревяшкой в зубах, чтобы храпом не выдать своего присутствия…
Но то было раньше, и я не буду терзать Трохима напоминанием о его постыдном прошлом.
Трохим проснулся первым. Он пошел в конюшню и поговорил там со своим конем. Потом он опробовал буккер, подвинтил ключом гайки к жирному железу и отправился умываться, чтобы изумлять всех своим бодрым видом.