Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
— Ну и ну! — сказал прокурор. — Ты еще вытянись да каблуками стукни! Точно не человек к человеку пришел, а этакий, ну, нижний чин, что ли. Черниченко беспокоит, здравия желаю, — передразнил он. И, убирая локти с бумаг, укоризненно покачал головой. — Слушать противно. Ясно?
— Ясно, Антон Петрович, — вздохнул Черниченко.
— То-то. Садись и выкладывай, что у тебя за вопросы ко мне?
Стараясь быть предельно немногословным, Черниченко изложил свои соображения. Заканчивая, спросил неуверенно:
— Может, Антон Петрович, вызвать Бурмакина? Втолковать?
Прокурор насмешливо
— Значит, как бы чего не вышло? А?
Именно этого Черниченко и боялся.
Но, к его удивлению, прокурор продолжал другим тоном:
— Ну что ж… Вопрос ставишь правильно. Очень хорошо, если преступление удается раскрыть и преступник несет заслуженное наказание. Но еще лучше, если удается предупредить преступление. Не позволить человеку стать преступником, не допустить до этого. Именно этим и должна начинаться та благородная борьба за человека, вести которую мы призваны. Мы с тобой. И если нам выпадает случай принять меры именно в плане профилактики преступления — мы обязаны сделать все, что можно. Даже когда серьезность опасений хочется поставить под сомнение, как в данном случае.
— Значит, — обрадовался Черниченко, — стоит его вызвать?
— Почему нет? Тем более привлекать, наверное, будем. Хотя парень и выволок на себе Якова. Что он сам-то говорит, Канюков?
— Канюков в больнице, Антон Петрович. Но было его устное заявление дежурному, старшине Леменчуку. Ружье у Бурмакина изъяли, отдал без возражений…
— Ясно. Ну что ж… Иск там и нее прочее — дело райпо, охотинспекции. Там посмотрим. А парню разъяснить следует, ты прав. Вызывай. Действуй.
— Есть действовать! — сказал, поднимаясь, Черниченко.
Пелагея Бурмакина, обычно суетливая, излишне разговорчивая, на этот раз смирнехонько уселась на табуретку и тяжело завздыхала. Соседей Пелагея навещала частенько, приход гостьи удивления не вызвал, но столь необычное поведение ее насторожило Заеланных.
— Ты что вроде как не в себе сегодня, соседка? — откровенно полюбопытствовала хозяйка.
Александр Егорович, ковырявший шилом кирзовый сапог, выжидательно поднял на лоб очки.
— Лучше и не спрашивай, Матвеевна! — Бурмакина сокрушенно покачала головой. — Мало что не в себе. Рука на себя наложить в пору.
— Что так страшно? — спросил Александр Егорович.
— Сроду никого из родни по милициям да судам не таскали, — сказала Пелагея и всхлипнула. — Из-за родимого сыночка срам теперь принимать должна. Опять к следователю вызывают.
— А тебя зачем?
— Не меня. Вальку. Повестку принесла почтарка. Ты не слыхал, за что?
— Сам разве не говорит?
— Спрашивала. Сказал: отвяжись.
— Да-а… — неопределенно протянул Засланный и, опустив очки, снова принялся за сапог. — Толком ничего не слыхал, Васильевна, врать не стану. А был в конюховской разговор, быдто не то Яшку Канюкова сохатый покалечил, не то еще что. А Валька, значит, в поселок его доставил, Яшку-то. Ежихин Алексей брехал, который у Канюкова скот бьет завсегда на бойне. А Канюков сам в больнице.
— Страх меня берет, — сказала Пелагея, мелко и часто моргая покрасневшими веками, — неужто это Валька его,
— Пронеси господи! — испуганно перекрестилась хозяйка.
Александр Егорович обрезал лишнюю дратву и, обстукивая ручкой шила пристроченную заплату, недовольно буркнул:
— Выдумаете тоже! В таком разе его не повесткой бы вытребовали. Передачи бы носила уже.
— Слова не добьешься, точно я ему враг какой! — пожаловалась Пелагея.
Отремонтированный сапог полетел через всю комнату к порогу. Воткнув в стену шило, Заеланный повесил на него остаток дратвы и встал.
— Видать, мне с ним надо разговоры поразговаривать.
— Лучше бы не встревал, — забеспокоилась Матвеевна. — Пошлет он тебя по-матерному, и разговор весь.
Старик расправил ладонью усы и пошел к вешалке. Рука, не угадывая в рукав полушубка, долго блуждала в дремучей овечьей шерсти.
Сказал с порога:
— Матерки — они, мать, не липнут.
Расстегнув полушубок, Александр Егорович постоял за калиткой, приучая глаза к потемкам, слушая обычный перебрех собак. Вечерняя прохлада, только-только начавшая оборачиваться ночным морозом, приятно бодрила. Потом он решительно толкнул скрипучие воротца соседей. В сенях не сразу нащупал обитую кошмой дверь. Вошел без стука, по-хозяйски.
— Ты, мать? — спросил из-за перегородки Валька.
Александр Егорович не спеша вылез из полушубка, повесил его на гвоздь и только тогда ответил:
— Мать твоя не в дом, а из дому. Довел.
— А-а, дядя Саша. Значит, жаловаться приходила старуха?
— Не жаловаться. Горе свое принесла.
Валька промолчал. Зажав в коленях ствол старой ижевской одностволки, шуровал шомполом. На полу — там, куда упирался конец ствола, — расплывалось пятно рыжего от ржавчины масла.
— Это на кого оружию-то готовишь?
— Кто попадет.
— Хм… За гусями быдто бы рановато собираться. Соболь с белкой линяют. Кто тебе попадет? Сохатый? Вроде обжигался уже ты…
— На ошибках учимся, дядя Саша! — сказал Валька и как-то залихватски-отчаянно подмигнул.
— Научился уже чему?
— Ага. Научили.
— Значит, теперь посмирней будешь?
— Умней буду наверняка, дядя Саша.
Старик, в ниточку сложив губы, закивал с явно двусмысленным, одобрением:
— И то дело, и то дело… — Неожиданно он подался вперед, гневно и вместе смешно шевеля усами, сорвался на крик: — Срамец ты! Последний ты человек! Нелюдь. Матка тебя без отца выходила, думала в люди вывести, а ты? Затюремщиком стать хочешь. Чего язык-то под хвост спрятал?
— Нечего мне отвечать, дядя Саша, — насильно, одними губами усмехнулся Валька:
— То-то, что нечего. К следователю тебя за что завтра?
Снова парень не то усмехнулся, не то болезненно сморщился:
— Говорят, лося опять убил. Разве не слышал?
— Говорят! — передразнил Заеланный. — Зря, Валя, не скажут.
Валька смотрел в сторону. Старик подождал, пытливо следя за ним из-под лохматых бровищ, и вдруг как-то обмяк, сжался:
— Эх, Валька, Валька! Глупая твоя голова, сынок! Бросил бы ты охотничать, вот что. Такое это дело, соблазн. Встретил в тайге зверя, не удержишься, трахнешь…