Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
— А если я не трахал его? — недобро щурясь, перебил Валька.
— Это как то есть? — опешил Александр Егорович.
— А так… — Валька отвел глаза, безразлично махнул рукой. — Ладно, лишние разговоры это.
— Пошто лишние?
— Сам ведь говоришь, что зря не скажут.
— Это, брат, присловица есть такая.
— Черт с ней, — опять отмахнулся парень. — Все равно не докажешь правды.
Александр Егорович засопел, полез за кисетом. Скручивая козью ножку, заговорил, не глядя на собеседника:
— А я думаю — было бы что доказывать.
— Нечего
— Может, путем расскажешь, чему верить надо?
— Бесполезно.
— Ну что ж, дело твое. К следователю, значит, пойдешь завтра?
Валька отрицательно помотал головой.
— Нет. Не пойду. Пусть пишет что хочет.
— Матку бы поберег, па-арень! — укоризненно протянул Александр Егорович. — Сходить надо, раз вызывают. Хуже, когда на машине за тобой приедут. Вовсе матка с ума сойдет.
— Ладно. Схожу, — подумав, сказал Валька.
— Так-то лучше. И мать успокой. Обскажи ей в чем дело, а то она невесть что думает.
— Нельзя ей рассказывать, — вздохнул Валька. — Она тогда такое устроит… Запросто под суд сама угадает!
— Да-а!.. Все могет быть, — пробормотал Александр Егорович. — Однако, парень, домой мне пора. Пойду.
И, уже надевая полушубок, повторил:
— Все могет быть…
Женщины встретили его тревожным, напряженным молчанием. Первой не выдержала Пелагея Бурмакина:
— Сказал что? Ай нет?
— Все могет быть, — ответил старик все той же вертевшейся на языке фразой и, словно просыпаясь, растерянно заморгал: — Тьфу! Сказал, что быдто бы сохатого опять. Да.
— Батюшки-светы! Полтыщи! Да пропади они пропадом, эти сохатые! Чтоб их и не было никогда, — запричитала Матвеевна.
— А Канюкова? Не он зашиб, нет? — робко спросила Пелагея.
— Об Канюкове не было разговора. Нужон ему Канюков…
— Слава царю небесному! Камень с сердца!
Под усами у Александра Егоровича мелькнула улыбка, хотя глаза продолжали смотреть сурово.
— Шла бы ты домой, царь небесный. Забыть уж про него пора, про царя. Лба ведь, поди, разу не перекрестила в жизни?
— Какое, Александр Егорыч! Не вспомню, какой рукой и креститься надо. Только что слово одно осталось, навроде поговорки.
— Вот и наказывает бог, — наставительно объяснила старуха Заеланная, не забывая боязливо оглянуться на мужа. К счастью, он не услышал. А Пелагея, безразлично махнув рукой, — не все ли равно, кто наказывает? — спросила хозяина:
— Меня не поминал Валька?
— Как не поминать? Думаешь, у твоего пария насчет материнства понятия нету? Есть, не бойся! — внушительно сказал Александр Егорович.
Проводив соседку, Матвеевна долго поправляла сбитые половики, потом без толку переставляла на столе с места на место грязную чайную посуду, исподтишка сердито поглядывая на мужа. И наконец отважилась:
— Креста-то, знать, тебе не хватает. У человека горе, а он из избы гонит. Больно помешала она тебе?
Он, разглаживая топорщившиеся усы, не сразу услышал. Потом поднял голову и по-ежиному фышкнул носом.
— Креста,
— А я почем знаю?
— Вот и я не знаю. А из него нужного слова не вытянешь. Характер!
Александр Егорович закурил и, выдохнув дым, вернулся к своим мыслям. Но размышлять стал вслух:
— Я думаю, время сейчас какое? Прежде, бывало, о сю пору и я в тайгу подавался. Мясо в руки само просилось. А охотники до него и доси не перевелись…
— Вот он и поохотничал. Опять на полтыщи.
— Нет, ты подожди, мать. Ежели, скажем, кто-нибудь сохатого добыл, а Валька на убоину наткнулся? Могет такое быть?
— Поди-ко Валька сам дал бы маху!
— В чем и дело! Вот тебе сохатый, вот тебе Валька Бурмакин. Чего искать больше. А тут еще Канюков Яков Иваныч. Помнишь, что ему Валька на суде выкладывал?
— Так нешто Валька напраслину даст на себя возвести? С его-то языком да характером? Подумай своей головой!
Это был аргумент. Александр Егорович надолго примолк — сидел, двигая время от времени бровями. Матвеевна перемыла и убрала со стола посуду, разобрала постели. А старик все молчал, перебирая в памяти разговор с парнем, оценивая и переоценивая его. И вдруг, решительно махнув рукой в сторону жены, словно та была надоедливо жужжащей мухой, решил:
— Могет дать!
Он ждал возражений или вопроса — повода для развития доказательств своего утверждения. Но теперь молчала жена, занявшаяся пришиванием пуговиц к наволочке. Александр Егорович обиженно засопел, бросив на нее косой взгляд. Когда это не помогло, он повторил уже не столь безапелляционно:
— Могет, говорю, слышишь? — и, помедлив, стал объяснять: — Вот из-за характера-то и могет! Потому как гордый он шибко. А свидетелей, сам говорит, нету. И он в этом деле не впервой замеченный. Смекаешь?
— Спать укладывайся, довольно тебе лопотать.
Старик будто не слышал.
— В ту весну, однако, когда брату Онисиму помереть, у меня как получилось? Вышел в Кедровую рассоху, а там лабас на двух лесинах излажен. Дровы понатасканы, возле кострища лапник настелен. Время ночлег строить, чего сыщешь лучше? Я лыжи долой, к лабасу сунулся — мясо. Вовсе ладно выходит! Отрезал от шеины на варево — шеина аккурат сверху лежала, — наварил, наелся да лёг спать. Утром собаки будят — и свои и чужие. Опосля охотник подходит, Вася Савельев с Перегонного, знакомый. Глянул на лабас, интересуется: добыл, мол, Александр Егорыч? Скольких? А я не боле его знаю. Мои, говорю, еще на своих ногах ходят, только добывать иду… — Старик значительно посмотрел на жену, усмехнулся. — Ладно, тогда время нестрогое насчет зверя было. А ежели бы, к примеру, теперь? Да увидал меня у того лабаса Канюков Яков Иваныч, прежний большой начальник? Куда бы я делся, хотя и за чужой грех?