Этюды Черни

Берсенева Анна

– Отец был послом, – ответил Филипп. – Как раз в Индии. Так что все в моей жизни прямолинейно обусловлено.

Они стояли посередине комнаты, и понятно было, что им надо сделать: поцеловаться. Не то чтобы не хотелось поговорить – хотелось, нравилось им говорить о неважных вещах, и можно было предположить, что точно так же понравится говорить о важных, – но тела их тянулись сейчас друг к другу сильнее, чем слова или мысли, и им не хотелось заниматься обманом. Саше, во всяком случае, не хотелось.

Филипп

посмотрел на нее еще мгновение, потом обнял и поцеловал. Значит, ему не хотелось того же. Или того же хотелось, так вернее.

От его поцелуя у Саши захватило дыхание. Он был жаркий, его поцелуй, но и прохладный, и пряность в нем была, и мята, и все это волновало, возбуждало, кружило голову, во всем этом была страсть, вот что главное!

– Ты мне очень нравишься, – сказал Филипп, отстраняясь от ее губ.

Конечно, это и так было понятно, но все же хорошо, что он это сказал. Ей так необходимо было сейчас все, что свидетельствовало о ее существовании в этом мире, о важности ее существования! А то ведь оно чуть было не показалось ей призрачным, собственное существование. И нелегко ей было чувствовать внутри себя такую пустоту, какую чувствовала она месяц напролет.

Его поцелуй не просто пришелся кстати, но и явился в ее жизни чем-то новым. В сорок лет обнаружить в поцелуях что-то новое, это дорогого стоит!

– Очень нравишься, Саша, – повторил он. – Давай целоваться!

Она засмеялась его словам, а особенно мальчишеской интонации, и они принялись целоваться, и делали это с таким самозабвением, что не заметили, как перешли в дедов кабинет, который был теперь Сашиным кабинетом, и оказались на кровати, где она только что спала одна, и забыли, что бывает на свете одиночество.

Саше-то легко было раздеться, только пояс халата развязать, но и Филипп избавился от одежды так быстро, что она не отметила того мгновения, когда объятия его сделались не только страстными, но и жаркими, голыми, приближенными настолько, что не было уже между их телами даже самого короткого расстояния.

Плечи его были гладкими, словно из отшлифованного гранита, руки обнимали крепко, и так же крепко ее бедра были сжаты его коленями. Во всем чувствовался мужчина, в каждом движении, и каждое его движение нравилось ей.

Это были движения уже у нее внутри, и она сравнивала их со звуками, которые тоже появлялись ведь у нее внутри, прежде чем вырваться наружу. До тех пор сравнивала, пока все не слилось в ней, вспыхнуло, заполыхало, и такая отвлеченность, как сравнение, перестала существовать в ее зазвеневшем сознании.

Страсть была главное в этом мужчине. Весь он состоял из страсти, весь отдавался ей. Теперь, когда его страсть приняла ощутимый, более чем ощутимый облик в ее собственном теле, Саша убедилась в этом

окончательно. Но страсть была главное и в ней самой, и это значило, что они совпадают в главном.

Вот она ахнула от того пронзительного, что взорвалось у нее внутри, вот он засмеялся, и застонал, и вздрогнул в ней, и ей стало так невероятно хорошо от этой дрожи, прошедшей по нему и по ней одновременно, точно как проходит дрожь по морю, по поверхности его и глубине одновременно, так хорошо ей стало, что она засмеялась тоже.

– Ну, Саша! – Филипп на секунду ослабил все мышцы, лежа на ней, и она должна была бы почувствовать его тяжесть, но не почувствовала; он был легкий, божественно легкий. – Ну, Саша! – повторил он, приподнимаясь над нею. – Я и представить не мог, как ты хороша! Хотя представлял тебя во всех возможных видах.

– И в таком?

Она выразительно взглянула на свою голую грудь, которой он, лежа на ней, касался грудью, тоже голой.

– Конечно. И в таком тоже. Причем с первой минуты, когда тебя увидел.

– Я, значит, пела, а ты, значит, только и представлял, как я буду выглядеть в постели?

Саша попыталась сделать вид, будто оскорблена. Но, конечно, ей не удалось сделать такой вид – она засмеялась.

– Твое пение было невероятно сексуально. Я и не знал, что оперный голос может быть таким чувственным.

Саша-то как раз прекрасно знала о своем голосе то, что проявлялось иной раз задушевностью, а иной раз чувственностью, как в тот вечер, о котором Филипп сейчас вспомнил. Именно это качество и делало ее особенной среди множества певиц, голос которых был, возможно, и лучше, по общепринятым оперным канонам.

– Как же ты про мой голос этого не знал? – спросила она. – Ты же говорил, это твоя была идея пригласить меня спеть.

– Да я в голосах вообще-то слабо разбираюсь. А тебя я всего месяца два назад по телевизору первый раз увидел. Рождственский концерт какой-то повторяли, цветы, огни, и ты ослепительная такая, что я захотел с тобой познакомиться. Но хоть пела ты на том концерте красиво, а все же не так, как вживую. Вот когда я тебя настоящую услышал, тогда у меня, несмотря на отсутствие музыкальных способностей, извини, все встало и к тебе потянулось.

Саша засмеялась. Смех дался ей легко – значит, голос восстановился точно. Может, из-за его слов, тоже очень чувственных, а может, из-за того, что гранитные его гладкие плечи до сих пор нависали над ее грудью.

– В таком случае ты невероятно терпелив, – заметила она. – Странно, что ты не завалил меня тогда прямо на пробковый пол у себя в квартире.

– А надо было?

– Тогда, пожалуй, не стоило.

– Вот и я это понял. Тогда ты совершенно не была на меня настроена.