Эуштинская осень
Шрифт:
– Позвольте сразу перейти к делу. У меня есть ордер на ваш арест.
За спиной сдавленно охнула Арина Родионовна.
– Могу ознакомиться с документом? – чрезвычайно деловым тоном осведомился Пушкин, чувствуя, как от волнения кровь приливает к щекам и ушам.
– Пожалуйста, – хмыкнул фельдъегерь, протягивая лист гербовой бумаги.
«Предписание номер 1273», – гласил заголовок пропечатанного бланка. Стандартная канцелярская форма, лишь аккуратным убористым почерком вписано в свободную строку: «Пушкину Александру Сергеевичу», и снизу подписи так же рукописно: «Граф Иван де Витт» и «Барон Иван Дибич». Явиться к государю лично!
– Собирайтесь, сударь. Вероятнее всего, сюда вы вернётесь нескоро, – сказал Блинков, забирая документ у Пушкина.
Мысли вихрем завертелись в голове у Саши. Он быстро перебрал в уме оба варианта. Нужно надеяться на лучшее, но готовиться к худшему, – гласит народная мудрость.
– Сколько времени у меня есть? – спросил он.
– Сильно не торопитесь, – окинул Пушкина оценивающим взглядом фельдъегерь. – Приведите себя в порядок, чай, к Его Императорскому Величеству собираемся, в Москву, а не в крепость. К полудню если выедем – то и хорошо. Разрешите изъять бумаги из вашего кабинета, пока вы собираетесь?
– Разве у меня есть выбор? – махнул рукой в сторону своей комнаты Александр. – Берите.
«Кажется, действительно, арест», – подумал он обречённо.
Блинков коротко кивнул и вышел, обогнув прижавшуюся к стенке няню. Расстроенная старушка тут же бросилась к Саше.
– Голубь мой, за что же это? – плакала она, обнимая своего любимца.
– Тише, тише, родная, – попытался сосредоточиться на делах Пушкин. – Прикажи лучше истопить скорее баньку да кликни мне Архипа Кирилловича, у меня есть к нему дело.
Всхлипывая, няня ушла.
Когда баня была готова, Саша уже собрал все вещи. Собственно, ящик присланных братом год назад дорожных принадлежностей так и хранился, дожидаясь своего часа. Александр только налил свежих чернил в бутылёк и положил пару комплектов одежды. Архип вернулся с выполненным поручением, когда барин был в бане, и мялся в предбаннике, боясь оставить привезённое в доме, где сидит фельдъегерь.
– Забрал? Вот спасибо! – обрадовался Пушкин, принимая у садовника книги. – А почему две?
– Господин Вульф велели передать, и ещё письмо, – Архип протянул послание, сложенное треугольником, и собрался уходить.
– Постой, подожди на дворе, – попросил его Саша, – я сейчас прочту, и ты отнесёшь в дорожный ящик.
Сначала он просмотрел книги. Первая была той самой огромной Bible, за которой и ездил Архип. Вторая неожиданно тоже оказалась Библией, но с русским заглавием и обычного для книги размера. Открыв её, Александр с удивлением обнаружил внутри совсем другое название: Вальтер Скотт «Квентин Дорвард» – новый роман, которого он ещё не читал. Отложив просунутую между книг газету, Саша с нетерпением взялся за письмо. Оно действительно было от Вульфа.
«Ужасные новости! – писал Алексей. – Если, конечно, твой садовник не врёт. Матушка рассказала, что, пока мы были в отъезде, здесь по соседям шнырял какой-то шпион-ботаник, про тебя расспрашивал, чёрт его раздери. Думаю, ты всё уладишь, и мы встретимся в Дерпте. Зизи шлёт тебе привет и новый роман, а я – свежую газету. Надеюсь, ты огорчишься не так сильно, как в Пскове». И ниже красивым женским почерком: «Саша, пиши, как сможешь, не томи неведеньем. Храни тебя Бог. П.А.»
Пушкин швырнул письмо в печку, свернул
Глава 3. Перемена мест и судьбы
«Бездорожье одолеть не штука,
А вот как дорогу одолеть?»
(Ю. Ряшенцев. Дорожная песня
из к/ф «Гардемарины, вперёд!»)
На ближайшей станции лошадей не оказалось даже для фельдъегеря. Срочные известия о приближающейся коронации летели во все концы России. Пришлось задержаться в ожидании, пока станционный смотритель улаживал этот вопрос. Пушкин присел на лавку и, наконец, развернул присланную Вульфом газету. Номер 85 «Северной пчелы» от 17 июля 1826 года содержал пространное обращение к народу императора и самодержца Всероссийского Николая Первого о том, как он, милосердный, удручён произошедшим в декабре восстанием, а также, что родителям следовало бы лучше воспитывать своих дворянских детей. Сообщение о казни заняло один крохотный абзац. Зато целый лист из четырёх был посвящён описанию убранства Успенского Собора для грядущей коронации. Александр беззвучно выругался, покосившись на внимательно наблюдавшего за ним Блинкова.
Но у этого номера газеты оказалось ещё и приложение, и вот оно заставило Пушкина высказаться вслух. Это был полный текст приговора для всех заговорщиков, с фамилиями и мерой наказания для каждого. Саша медленно читал список, боясь увидеть на следующей строке имя ещё одного близкого друга. И ещё одного. И ещё. Многих, очень многих он знал. Кондратий Рылеев, Никита Муравьёв, Николай Тургенев, Вильгельм Кюхельбекер, Иван Пущин… Господи, Жанно! Счастье ещё, что не всех четвертовали или повесили, как собирались, но ссылка в Сибирь! Но каторга! И лишение чинов и дворянства почти у всех, кроме двоих. Для Пушкина, так гордившегося своим древним родом, эти наказания были практически равнозначны. Александра пробрала дрожь, несмотря на июльский зной. Казнить пятерых лучших дворян России! Сослать в Сибирь на рудники весь цвет аристократии! Уму непостижимо!
Голова его пульсировала. Как же так? Неужто во имя установления своей власти этот человек способен загубить всех, чьи предки веками составляли основу большой страны? Да как он смеет?! Биение сердца оглушало.
Надо было как-то выразить это состояние. Глаза его широко раскрылись. Перед внутренним взором предстало видение некого высшего существа, дарующего откровение. «Я же не верю в бога», – промелькнула мысль. «Ты – не веришь, – будто бы грянул глас откуда-то сверху, – но они – верят. И тот, кто притянет к себе умы людские – поистине пророк». Вспомнились слова Жанно про народного поэта. И рука потянулась к перу…
– Василий Гаврилович, – вежливо, несмотря на бушевавшие внутри эмоции, спросил Пушкин у фельдъегеря, – разрешите письмо родственнице в Тригорское написать? Очень волнуется.
Блинков равнодушно пожал плечами: мол, пишите.
Александр взял два листа чистой бумаги со стола смотрителя и подсел с краю, спиной к своему сопровождающему.
«Подумаешь, самодержец, – размышлял Саша, грызя перо. – Так дальше пойдёт – лет через сто народ настолько озвереет, что Романовы сгинут в кровавой смуте… Как та, после которой они пришли к власти». Пыл его поутих, выплеснувшись на бумагу.