Евангелие от Крэга

Ларионова Ольга Николаевна

А Фируз, кажется, действительно был акселератом. Через неделю он был уже величиной с фазана, через две — с глухаря, через месяц он уже укутывал плечи Пыметсу легким перовым покрывалом, и принцессе пришлось пожертвовать своим единственным зеркалом, привезенным с Барсучьего острова, чтобы ее младший дружинник, точно красна девица, мог постоянно любоваться шелковистыми павлиньими переливами, которые ласково попыхивали на молочно-бирюзовой поверхности его живого убора. Юрг ворчал что-то про «нарциссов комплекс», но все меры перевоспитания самовлюбленного молодца решил отложить до того времени, когда он выполнит свою задачу. Темные, как египетская ляпис-лазурь, коготки еще не дотягивались до запястий, и, чтобы удержаться на плечах молодого хозяина, Фируз вцеплялся в тонкий обруч офита, так что крылья, обвиваясь вокруг головы, превращались в затейливую чалму, увенчанную

горделивым хохолком. Залюбуешься. И чтобы это любование не перешло все мыслимые границы, Юрг придумал для Пыметсу нелишнюю тренировку: по его просьбе Сорк нарисовал по памяти все магические карты, бывшие в игре с эрлом Асмуром; перед дружинником складывали колоду, из которой попеременно изымали какую-нибудь пару карт, и он должен был за одну-две секунды установить, каких картонных картинок не хватает.

Худо-бедно, а к концу месяца он с этой задачей уже справлялся.

И все-таки когда мона Сэниа, поутру появившись в пестроковровой плошке на верхушке Левопередней, сказала: «Пора!» — Пы побледнел и хватанул воздух ртом. И что он волновался — ведь в прошлый раз отправился в отцовский замок с легким сердцем, хотя и с той же задачей? У принцессы удивленно дрогнули брови, но нечаянная мысль — а не девицу ли какую вспомнил дружинник, что так взволновался — остановила чуть не сорвавшийся с губ вопрос. Впрочем, ответить на него Пыметсу все равно не смог бы: его томило неясное предчувствие, угнездившееся непонятно где — так перед медленно вызревающей грозой каждая жилка в теле наливается тягомотной стынью… А ведь мечтал, что полетит в отцовские хоромы, как молвь-стрела легкокрылая, несущая солнечную весть.

Но счастье вернулось к нему полной мерой, как только он почувствовал под сапогом гулкий камень отцовского двора. Он размашисто шагал по серым плитам, неся на сгибе локтя, точно кречета, диковинную голубовато-перламутровую птицу, какой не видывал еще никто на Джаспере, и все многочисленное семейство верховного судьи, высыпавшее из хоромины, позамирало, разинув рты. Пы с изумлением отметил, что все они как один были в новеньких обручах с черными глазками, но тут же следом выметнулись сервы, да не какие-нибудь кухонные, а парадные, изукрашенные резьбой и воронеными накладками с цветным стеклом вместо самоцветов — раньше таких брали на приемы да балы, чтобы несли за хозяином плащ, а если вдруг подвернется благодатная оказия, то и все остальное, вплоть до исподнего.

Но сейчас парадные сервы несли шесты с перекладинками, тоже причудливо изукрашенные, и на верхушке такого сооружения лениво ниспадал всем своим оперением сонный крэг. Теперь вот так, значит. Пы знал отца — если что заводилось при королевском дворе, то он, как верховный судья, первым перенимал новшество, чтобы в случае чего иметь право попенять тому, кто к монаршим нововведениям недостаточно внимателен.

Братья и сестры, все, как и он сам, черноволосые и низколобые, остолбенело следили за его триумфальным шествием; когда же он приблизился к кованой двери, даже днем угрюмо затворенной от солнечных лучей (скуп был батюшка-судья, ковры берег старинные, чтобы на солнце не повыгорали), обе створки вдруг широко распахнулись, и на двор, распрямляя квадратные плечи, вывалился глава семейства собственной персоной. Видно, углядел сына в узкое, как бойница, оконце и не выдержал, не стал дожидаться, как в прошлый раз, в гостевой зале, точно встречал чужого. Пыметсу открыл было рот, чтобы проговорить все то, что было хорошо заучено и десятки раз отрепетировано (чтобы не брякнуть лишнего), но, поперхнувшись, замер: на глазах никогда не знавшего жалости рубаки подрагивали две крошечные мутные слезинки.

Потому-то он и не заметил, что следом за отцом появился серв с кроваво-красным недремлющим крэгом, и остальные птицы вдруг разом встрепенулись, словно по команде, и уставились на юного сородича ледяными оценивающими глазками.

Ну а дальше, как и следовало ожидать, был учинен пир до самой последней лупы, с обязательным непомерным обжорством, от которого воздерживался только сам судья — надо же форму держать! Пыметсу говорил немного, расчетливо отмеряя слова. Да, высокородная принцесса вспомнила заслуги бессменного судьи и справедливо рассчитала, что негоже оставлять его без законного наследника должности. Старший сын — он и есть старший сын. Утеха и гордость отеческая. Мощь и отвага ее дружины. Пока верховный еще в силе, пусть не опасается, места его никто лишать не намерен, а сын, если он не возражает, пусть пока остается в дружине. Сегодня же она прислала доблестного Пыметсу только для того, чтобы

отец увидел, сын его снова обрел собственного поводыря, как и положено по древнему Уговору, и в любой момент, по воле батюшки, может занять его место при королевском дворе. Теперь ему стыдиться своего крэга не придется, не захудалый пестряк какой-нибудь, диво несравненное, каковому и принцы позавидуют. А откуда?

Тут все было строго обдумано, чтобы не соврать лишнего. Девку Скюзову отбили у болотных поганцев. Со страху раньше времени родила и теперь помирает, а единственный оставшийся при дружине крэг, пестряк Гэля покойного, тут оказался на высоте — снес яйцо красоты невиданной, пожалел малютку-сиротку. Но принцесса мудро постановила, что раз уж дитя родилось зрячим, то нечего к ней крэга подпускать — ему, Пыметсу, он нужнее, чтобы без сраму и стыдобы свой пост при короле занимать, как по Уговору положено.

За благостное решение ненаследной королевны поднимался кубок за кубком; перепившись, помянули всю дружину поименно, не забыв и павших, сдержанно осушили еще по одной — за супруга своенравной моны. Дошли до новорожденной, появлению которой и был обязан Пыметсу своим обретением — ну тут винные реки опять зажурчали над непросыхающими скатертями. Мать ее болезную помянули подняли за здравие. Пыметсу, повысив голос, сокрушенно возразил: никакой надежды не осталось, последнюю просьбу твердит страдалица: отыскать ее крэга, утерянного в жавровых болотах, и по чести и Уговору доставить его на любую далекую землю, по его выбору.

Братья в один голос вызвались в дружинный полет.

— Мой крэг — моя и честь, — гордо заявил Пыметсу. — Так что, глаза ополоснув, не худо бы в колоду заветную глянуть — что там для разгула молодецкого предуготовлено…

— За разгул молодецкий! — дружно грянули братья.

Никому и в голову прийти не могло, что все это представление было затеяно с единственной целью просмотреть обновленную колоду магических карт.

И не братьев да сестер, не отца, еще отнюдь не престарелого, с таким блеском водил за нос Пыметсу — нужно было обмануть крэгов, которые, несомненно, уже знали о похищении из болотного замка беременной Касаулты ведь действительно, мотается же ее неприкаянный крэг где-то над болотами, вопит небось о помощи. Но о том, что делается в заповедных стенах Бирюзового Дола, не должен был знать никто, кроме допущенных на Лютые острова. Крэгам, разумеется, известно, что по их присуждению принцесса с семейством и дружиною обосновалась где-то в морском лабиринте, но — и только. К счастью, пиршество набирало размах с такой стремительностью, что никто из судейского дома просто не успел проявить опасное любопытство. Сам же виновник торжества незаметно выплескивал кубок за кубком через плечо, стараясь, однако, не попасть Фирузу на хвост. Все равно одежа на спине прилипла и парила, пробирая винным паром от хребтины до пупа насквозь. Пы незаметно почесывался.

А когда последняя луна стала клониться к замковой стене, он шумно рыгнул, утерся и достаточно неверным шагом направился в малый хоронушный покой, где под чеканным изображением венценосного крэга хранилась шкатулка с магической колодой.

Многодневные тренировки не пропали даром — через минуту он уже стоял на вечноживых колокольчиках Бирюзового Дола.

Принцесса, так и не сомкнувшая глаз за эту ночь, босиком вылетела на порог:

— Ну?..

— Могильный Гриф и Сорочья Свадьба, моя госпожа! — торжествующе возгласил Пыметсу из рода могучих Тсу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ЛИХИЕ ВРЕМЕНА

I. Лихолетец

Что-то держало его за ноги, и Харр осторожно скосился вниз; в свете ослепительной зеленой звезды, злобно сиявшей на черном небосводе, он ничегошеньки не углядел, кроме того, что роскошные белые сапоги по щиколотку утопали в какой-то навозной жиже. Он потихоньку вытянул одну ногу из этой мерзости, потряс ею, как цапля, и чуть было не сделал шаг вперед. Но инстинкт прирожденного странника вовремя остановил этот порыв, болото — дело коварное, сейчас он на твердой кочке, а на чих впереди — может, и зыбучая трясина. И добро бы это было на родимой Тихри, делла-уэлла Тихри, по которой он вдруг ощутил едкую, как свет этой змеиной звезды, тоску; но небо было черным, как ни на одной из дорог его родины, и безлунным; стало быть, его отправили куда-то подалее от принцессиного острова. Глухомань была еще та, так что пришлось помянуть капризную королевну недобрым мужским словом. И не таких обхаживал, и венчанных, и невенчанных, — и не выдрючивались, поди. Обиходила гостя, одним словом.