Евангелие от Крэга
Шрифт:
— Тем легче тебе позабыть меня, господин мой Гарпогар.
Он безнадежно махнул рукой, пошел к постели. Рухнул, потом перевернулся на спину и уставился в проклятый зеленый навес над головой.
— Забыть-то я тебя, конечно, забуду, куда денусь, — пообещал он, — да вот только не просто это будет.
— Я помогу тебе, — проговорила она, и в ее голосе прозвучали какие-то покровительственные, чуть ли не материнские нотки. — Постараюсь сделать так, чтобы больше не попадаться тебе на глаза.
— Нет, ничего ты не понимаешь! — он безнадежно махнул рукой. — Мне совесть не даст тебя позабыть,
— Нет. Ты дал мне то, о чем я мечтать не смела до тебя… У меня ведь сын будет.
— Тоже мне гостинчик! — фыркнул он. — Другие бабы по дюжине рожают без всякой о том мечты. Не о том я…
— Так о чем же?
Он даже замычал от отчаяния. Чувство, томившее его все эти дни и недели, было четким, реальным… и неописуемым.
— Понимаешь… Я точно дал тебе грошик зелененый и тем грошиком заслонил от тебя сокровища несметные.
— Значит, не мои они, сокровища эти.
— Глупая ты, потому как не привеченная, не обласканная. Сокровища эти каждому человеку от рождения завещаны.
— Кем же?
— Кем, кем… Богом.
— Твоим?
— Да хоть и моим. Тем более что един бог, только вы до этого еще не дошли умишками вашими зеленеными. Только пока дойдете, для тебя-то уже поздно будет! Сейчас ты не только от меня — от любого мужика на полет стрелы шарахаться будешь, хотя по секрету тебе скажу, что первую половину преджизни девка брюхатая — кусочек лакомый: добрая, нежная, и самой ей в самую радость… да не красней ты, дело я тебе говорю, коли больше сказать некому! А как родишь ты, так начнешь с дитем тешькаться; по твоему нраву на то годков десять и уйдет. Потом еще попривередничаешь, а время-то — ау! Так и не узнаешь, что есть на свете слаще самой жизни.
— Зачем ты говоришь мне это, господин мой?
— А затем, что приходи завтра на то же место!
— Это ты из жалости?..
— Да хотя бы и так! Видишь — правду тебе режу, а другой бы наврал с три короба. Приходи, с утра росного буду ждать тебя, плащом заморским ножки укутаю, жемчуг озерный на паутинку лесную нанизаю…
Понесло менестреля.
— А не ты ли говорил, Гарпогар: не желай чужую жену?
Вот тебе и на. Да сполна. Недаром ведь Махидушка прямо-таки зеленела, когда про кружала проклятые упоминали. Набрехал с три короба, а что — и сам не помнит, по в кружалах-то намертво вписано, не отвертишься. Все беды на свете — от бабского ума! И более всех — самим им не в радость.
— Когда ж правда за тобой стояла, господин мой Гарпогар, — тогда или сегодня?
— Была мне забота врать тебе, — проговорил он устало, потому что понял: крепче золотого тумана заслонится она словами мудреными. — И тогда я был прав, и сейчас как на духу. Потому как есть закон, солнышку-живу любый: не убивай. Но если замахнется кто мечом на дитя беззащитное — пришибу голыми руками, и бог мой возрадуется. Поняла?
Она опустила голову и мяла в руках какую-то тряпочку.
— Говорил я тебе: почитай родичей старших. Но ежели продал меня отец мужелюбам слюнявым, то плюну я на его могилу, и бог мой меня не охаит. Непонятно?
И снова она не ответила, видно, только Махиду ждала, чтобы кружала свои окаянные у нее попросить.
— И еще я тебе говорил: не поклоняйся идолу рукотворному. Но ежели,
Она перестала разглаживать на колонках свою золотистую тряпочку и глядела теперь ему прямо в рот, как зачарованная:
— А… разве бывает такое, господин мой?
— Было, — вздохнул он. — Рассказывают про одного князя на нашей земле… Только нет его более, и никто не знает, с какой такой печали.
— Значит, есть законы, которые нельзя преступать, — Тихо проговорила она.
— Нет, — жестко оборвал Харр по-Харрада. — Нет правила, через которое нельзя было бы переступить, если надобно. Потому как над всеми законами есть закон законов, завет заветов: нет греха большего, чем поступать… несообразно.
Она даже слегка удивилась: и всего-то? Как-то очень легковесно прозвучал этот закон законов. Харр и сам понимал, что слово он выбрал не совсем подходящее, должно быть точнее, жестче, но откуда ему было знать, что это емкое верное слово еще не придумано ни на Тихри, ни на Джаспере и уж никак не на этой первобытной планете, названия которой он еще так и не узнал.
— Если нарушаешь закон, — повторил он, убеждая больше себя, чем ее, потому что поступал он так всегда, а высказывал вслух это правило впервые, то делай это сообразно…
— Сообразно с чем?
Он безнадежно помотал головой, потому что лгать не хотел, а словами выразить то, что бессознательно жило в его душе, не умел.
— Ох, и тянешь ты из меня жилы, горе мое! Человек-то напридумывать да наболтать с три короба может, вот как я тебе. И в словах его правда-истина, как вот в моих… Но кроме слов людских еще есть и вечная правда, которая просто есть на свете, и весь сказ. И словами-то ее не выразишь… Вот, к примеру, лучи солнечные: тянутся они во все времена от светила красного к земле зеленой, и всегда они прямы, и нет такого урагана, чтобы согнул их или скрутил. Но возьми калеку, который слеп от рождения: он знает, что есть они, лучи солнечные, он их всем существом своим чувствует а описать не может. Вот и я сейчас перед тобой, как крот слепой: солнца не вижу, а нутром его чую.
— И чутье это тебе подсказывает, — подхватила она, — что ты можешь нарушить заветы, мудрые и справедливые, и к тому же тобою самим высказанные, ради какой-то невидимой правды вечной?
— Чаще всего мне чутье мое говорит, что я — брехун, бабник и петух драчливый, но я все равно вру, увожу чужих девок и бью чьи-то морды, просто потому, что я такой человек. И знаю, что нехорошо, но уж больно хочется. И все это вечной правды не касаемо. Она — как молния, что бьет в твою тропу возле самых ног. Не каждому это в жизни хоть раз выпадает. И не к счастью это. Но такая, видно, моя судьба: повстречал я тебя — и шарахнуло меня, как из тучи грозовой. Не любовь это, и не блуд шальной, и не жалость слюнявая. Просто должен я увидать, как глаза твои счастьем исполнятся.