Эверест. Смертельное восхождение
Шрифт:
Я преодолел ступень Хиллари, за мной поднимались Иван и Асмуджино. Я переговорил с Башкировым, – пора было решать, не стоит ли отправить всех индонезийцев, кроме Мизирина, вниз. Апа и Дава уже ушли к вершине. К нам поднялся Виноградский. Он пытался заставить Ивана идти назад, но тот все лез по ступени Хиллари. Никто не хотел признать своего поражения. Я очень боялся, что индонезийцы исчерпают все свои силы на подъеме. Дойти до вершины – это одно, а вот спуститься вниз – совсем другое. Я понимал, что обратно им придется идти самим.
Очень медленно мы прошли еще немного и остановились в ста метрах от вершины. Там я посоветовал Ивану и Асмуджино вернуться. Они отказались.
Мы продолжили подъем. Я шел первым и в тридцати метрах от вершины встретил наших шерпов, Апу и Даву. Я сообщил им, что состояние Асмуджино и Ивана все ухудшалось, – теперь уже они оба шли как зомби. Мне хотелось повернуть их прежде, чем они потеряют способность передвигаться самостоятельно. Я понимал, что нам, скорее всего, предстояла ночевка в пятом лагере. Надо было как можно быстрее начинать спускаться. Было уже три часа дня, слишком поздно. Погода была спокойной, но вдалеке я заметил тонкую дымку облаков, окутывавших склоны. Индонезийцы шли так: сначала тяжко ступали одной ногой, потом с минуту отдыхали и лишь затем делали следующий шаг. В таком темпе до вершины было идти не меньше получаса. Я взошел на вершину, в тридцати метрах от меня поднимались Башкиров и Мизирин. На моих глазах обессиленный Мизирин свалился в снег. Неожиданно мимо него прошел Асмуджино и медленно, но верно направился к вершине. Дойдя до украшенного вымпелами треножника – «официальной» наивысшей точке земли, – он надел вместо альпинистской шапки военный берет и водрузил флаг родной страны… Я был поражен.
Решимость этого человека принесла успех всей индонезийской экспедиции. Все, дело было сделано, настала пора как можно быстрее спускаться отсюда.
Еще раз я оценил свое состояние. Я чувствовал себя неплохо, силы на спуск у меня еще оставались. Башкиров и Виноградский тоже были в норме. Мы втроем сохраняли способность трезво оценивать ситуацию и могли принимать обдуманные решения. Индонезийцы шли на автопилоте. В любой момент могло произойти непоправимое.
Я сфотографировал Асмуджино на вершине. Было уже полчетвертого – очень поздно. Башкиров поднялся на вершину, вслед за ним возвратился Апа, уже здесь побывавший. Его я немедленно отправил вниз для установки палатки в пятом лагере. Виноградскому оставалось несколько метров до вершины, когда я велел всем спускаться. Он развернулся и пошел назад, туда, где в восьмидесяти метрах от вершины находился Иван. Я подошел к Мизирину, который упал в тридцати метрах от заветной цели. Опустившись на колени, я сказал ему, что он покорил вершину. К моему удивлению, Мизирин встал и, собравшись с силами, начал спуск. Виноградского с Иваном мы нагнали в ста метрах ниже вершины. Не спорю, обидно было поворачивать их назад, когда они почти уже дошли, но на этот раз я был настроен решительно. Каждая минута была на вес золота. Нам непременно было нужно успеть в пятый лагерь засветло, иначе шансов на благополучный исход оставалось мало.
Вниз мы шли мучительно медленно и на Южную вершину добрались только к пяти часам вечера. Спуск шел по старым перилам, которые для нас выкопал и связал Апа. Я шел последним. На Южной вершине нас ждал Апа. По пути Мизирин несколько раз падал, с трудом поднимался и, пошатываясь, брел дальше. Иван шел на кислороде Виноградского. Отстегнувшись от перил при перестежке, он сорвался, и если бы не схвативший его Виноградский, пролетел бы больше сотни метров вниз. Асмуджино шел хорошо и спускался вместе с шерпами. Наступили сумерки, и я пошел первым, освещая путь своим налобным фонарем. В половине восьмого вечера я с индонезийцами вышел к пятому лагерю. Башкиров и Виноградский подоспели часом позже. На этот момент кислородом пользовались только индонезийцы. Сняв с участников кошки, я помог им забраться в палатку. В каркасе не хватало двух секций стоек, так что наше жилище больше напоминало мешок. В палатке обнаружились следующие предметы: горелка, газ, кастрюльки и два баллона кислорода. Это было не совсем то, чего я ожидал от резервного лагеря. Мы вшестером набились в палатку. Заметно похолодало, и мы были рады, что у нас есть где спрятаться. Слава Богу, что не было ветра! На этот раз Эверест оказался снисходителен к нам. Апа хотел спуститься вместе с Давой. Я их отпустил, велев завтра утром связаться со мной по рации.
И началось. Дипломатичный Башкиров впоследствии назвал это «драматическими событиями той ночи». Евгению Виноградскому выдался еще один случай показать, на что он способен. Едва спустившись с Эвереста, он сразу принялся кипятить для нас воду и продолжал делать это всю ночь. Мы с Башкировым попеременно подключали индонезийцев к кислороду, стараясь расходовать его как можно экономнее. Когда кто-то из индонезийцев слишком долго оставался без живительного газа, он начинал кричать или молиться. Подменяя друг друга, мы провели в таком режиме всю ночь [85] . Одному тут было не справиться.
85
Башкиров и Виноградский перестали использовать кислород на спуске в пятый лагерь, а Букреев – по приходе туда. Ночью, как рассказывал Букреев, «консультанты кислородом не пользовались… Для нас это было несложно, ведь мы же не тратили энергии. К тому же ночью не было ни особого холода, ни ветра».
Рассвет оказался на редкость красивым. Ветра не было. Мы вылезли из палатки, чтобы полюбоваться видами на Лхоцзе, Макалу и Канченджангу к югу и востоку от нас и на сияющую под лучами утреннего солнца громаду Эвереста. Теперь, при должной аккуратности на спуске, мы были спасены. Успешным наше восхождение можно будет назвать лишь после того, как все участники окажутся в базовом лагере.
Мы в последний раз вскипятили воду и дали каждому напиться. Индонезийцы психологически уже были готовы к выходу. Обморожений ни у кого из участников не было. Баллоны были пусты, но долгая ночь в пятом лагере ослабила зависимость индонезийцев от кислорода. Пусть медленно, но все-таки они шли. Мы знали, что навстречу нам из Южной седловины отправился Апа с шерпами. Сияющий мир раскинулся сейчас у наших ног. Сагарматха отпустила нас. Мы выжили и спускались теперь вниз, целые и невредимые, не чувствуя на себе страшного груза утрат.
Почувствовав, что наше положение тревоги больше не вызывало и остальные участники дойдут до лагеря и без меня, я решил заняться своими делами. На высоте 8 400 метров я стал искать тело Скотта. Оказалось, что на подъеме мы прошли всего в тридцати метрах от него. Еще тогда я попытался найти его, но в темноте мне это не удалось. Я нес с собой флаг, чтобы накрыть им Скотта. Его жена и друзья написали там слова прощания. Надеюсь, Дженни узнает, что я сделал все, что было в моих силах, для исполнения этой печальной миссии. Флаг я оставил на вершине Эвереста, потому что тогда у меня не было никакой уверенности в состоянии наших участников. Я не знал, будет ли у меня возможность отыскать Скотта на спуске. Теперь, когда самое плохое было позади, я хотел исполнить свой долг. Я попросил Женю Виноградского помочь мне. Скотт почти полностью был засыпан снегом. Мы обложили его тело камнями. Чтобы могилу можно было найти, мы закрепили на ней древко от ледоруба, найденное нами неподалеку. Я отдал дань памяти человеку, которого считал лучшим и талантливейшим из американцев. Я часто вспоминаю его дружелюбие, его светлую искреннюю улыбку. Сам я человек непростой в общении, но я надеюсь, что встреча со Скоттом пусть ненамного, но все же изменила меня к лучшему. Его флаг развевается теперь на вершине Эвереста.
В полдень мы с Евгением пришли на Южную седловину. Мизирин, Иван и Асмуджино на Балконе получили по полному баллону кислорода, и только теперь, на седловине, они окончательно уверились в своем спасении. Выпив чаю, мы стали готовиться к ночевке.
Утром 28-го апреля я пересек Южную седловину в направлении стены Кангшунг. Я шел туда, где оставил Ясуко Намбу той страшной ночью в прошлом году. Она лежала все там же, покрытая снегом и льдом. Рюкзака рядом с ней уже не было, а его содержимое разбросало ветром. Я подобрал несколько мелких вещичек для ее семьи. Потом я укрыл ее тело камнями и отметил место двумя ледорубами, которые нашел рядом в камнях. Я тяжело переживал смерть Скотта Фишера и Ясуко Намбы, и это было все, что я мог сделать для их семей.
Мне было о чем подумать: и том, как Мизирин, Иван и Асмуджино шли к вершине, готовые умереть ради нее, и о том, какое горе приходит в дом с гибелью любимого человека, и о том, что пример индонезийцев может оказаться заразительным для многих. Если бы я умел зарабатывать на жизнь другим способом! Я спортсмен, и много еще на свете гор, где я не побывал, много целей, на которые я еще не успел замахнуться. Как всякий, достигший в своем деле определенных высот, я хотел бы, чтобы именно это ремесло и давало мне средства к существованию. Для меня уже слишком поздно пытаться изменить свою жизнь, увы, почти наверняка мне придется вновь вести в горы совершенно неподготовленных людей. Трагичность ситуации в том, что я не хочу называться гидом, не хочу быть посредником в споре между чужими амбициями и чужой жизнью. Каждый должен сам отвечать за себя. Уж если на то пошло, я предпочел бы выступать в роли консультанта, а не гида. Наверное, кому-то это различие покажется смешным, но только так я могу выразить свой протест против общепринятой практики. Я не могу гарантировать безопасность в горах. Я могу быть тренером, консультантом, могу работать спасателем. Но я не могу гарантировать успех, не могу гарантировать безопасность кому бы то ни было в страшных условиях высокогорья, когда кислородное голодание превращает человека в малого ребенка. Я понимаю, что могу погибнуть в горах.