Евгеника
Шрифт:
Через пару недель пришло письмо, в котором он клялся, что непременно вернётся, вернётся непременно живым, как только закончится война.
«Война». Горящими буквами слово отражалось в её глазах. Они, молодые, со своей безумной любовью, забыли о том, что, помимо друг друга, существует ещё и мир, и что в нём постоянно что-то происходит. Так незаметно к ним, как и к тысячам таких же, слепых и смыкавших губы, онемевшие от лобызаний, подкралась война, сменив мир в их мире, на нервную дрожь и бег в бомбоубежище под нескончаемый вой сирен.
– Он сообщил, куда его распределили,
Ни на секунду не колеблясь, я выбила место в последнем вагоне последнего рейса. Мы выехали с вокзала вечером, в страшной духоте, спешке, страхе, и под красным небом, пылающим кровавыми облаками шёл наш товарный поезд, набитый живыми людьми: ранеными, женщинами и детьми, бегущими из осаждённого Таллинна. В нас было дыхание надежды, что, преодолев тонкую чёрную линию на карте, наши мучения, если не прекратятся, то отсрочатся ещё на какое-то время. Все раны заживут, мужья вернутся к жёнам, пули в их телах превратятся в бурые родинки, а дети вырастут и никогда не станут поить ненасытную землю чужой кровью.
Я видела, как зрачки всех были уже поделены вожделенной условной линией. И как от задохнувшейся свободы, пахнущей никогда не пробованными апельсинами и пресытившим голодом, стало трудно дышать, и, когда лишь река отделяла настоящее от будущего, войну от мира, головной вагон резко затормозил, и весь состав растянулся пыльной змеей по ладони моста. Тишина била единым стуком сердец в голове каждого, и поезд превратился в один организм, притаившийся и ожидающий, и все дышали синхронно, боясь, что, вдохнув невпопад, выдохнуть не получится.
Я посмотрела на него. Он, до этого лежавший у открытой двери в забытьи, теперь приподнял голову и ясным взором глядел на меня. Я сжала его ладонь и хотела расплакаться, я видела в отражении его глаз всю ту не отданную любовь, всё ту не выстраданную печаль, которые мы должны были, но не перенесли вместе. И на их фоне отразилось уставшее небо, по которому к нам подлетали вражеские бомбардировщики. Он тоже их видел.
Вагон жутко тряхнуло, а потом всё произошло, как в чёрно-белом кино: то ли все был оглушены первыми ударами, то ли бомбы разрывались бесшумно, но больше никто ничего не слышал. Лишь продолжало трясти вагон, и немые раскрытые рты, схватившиеся за головы руки, зажмуренные глаза вертелись передо мной.
– Боже, каким надо быть зверем, чтобы так поступить! – ужасаясь, проговорила Майя.
– Предателем
Со мной осталось его последнее письмо. «Люблю тебя, жизнь моя» – такой была последняя строка.
Марка потеребила палкой гаснущие угли и уткнула взор в песок.
Её незваные гости неловко молчали, глядя на собственные коленки. Под приглушенное потрескивание остатков поленьев женщина устало прошептала:
– Прошло уже лет сорок, как я осталась одна. И сорок лет я корю себя за то, что убила любимого мужчину. Ведь это я растолкала всех локтями, но достала бумаги, необходимые для эвакуации. И, если бы я тогда доверилась судьбе, поверила в силу нашей с ним любви, в то, что вместе мы преодолеем все преграды, а не поспешила навстречу смерти, он бы был со мной, и над его чёрными бровями раскинулось бы синее небо. И я действительно была бы его жизнью, а не смертью.
Последние слова окончательно выбили почву слушающих из-под ног, и они крепче сжали руки, давая друг другу понять, что они-то не потеряют веру в себя, и им ничто не помешает быть вместе.
Весь обратный путь они прошагали молча. После этой встречи жизнь потекла обычным чередом, лишь порой по вечерам Майя смотрела в небо и размышляла, что, возможно, это и была судьба – остаться их знакомой одной, что и в том таллиннском лазарете смерть отняла бы её мужа, и что никогда благие намерения в рай не приводят. Елисей, бывало, тоже задумывался над этим, но, конечно, гораздо реже.
Иногда он покидал место своего добровольного отшельничества и захватывал домой новые вышедшие пластинки, только что отснятые киноленты, а вечером, поглотив эти новшества со звериным аппетитом, смаковал послевкусие и обсуждал с ней впечатления.
Он любил песни, в которых нет смысла, и фильмы, наполненные бездонными премудростями. Ещё лучше, если лента начиналась с конца сюжета, когда было известно, чем всё закончится. И он сидел, уставившись в электронную картинку, и волновался, будет ли финал таковым, каким он был в начале, или же герою удастся обмануть обстоятельства и изменить ход событий.
В подобных героях он видел себя, он также знал в самом начале, к чему всё должно было прийти, и пытался всеми силами обратить сюжетную линию на иной лад.
В последнюю субботу февраля она предупредила его, что их приедет навестить её мать. Мысль о подобном официальном знакомстве с одним из родителей его позабавила. Всю неделю до приезда Майя носила бирюзовые туники, а в пятницу надела красное пончо, сулившее ему наслаждение после каторги общения с матерью.
Вечером она взяла его машину и поехала на вокзал. Он остался дома представлять, какой будет гостья. Он заранее должен был к ней отнестись, как к женщине, подарившей Майе жизнь, и благодарить за столь ценный дар.