Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

Борн Георг Фюльборн

Услыхав это, духовник всплеснул руками и вышел в другую комнату, между тем как агенты обменялись вопросительными взглядами.

– Я бы хотел знать, – продолжал Олимпио, – стали бы тогда министр Шевро, принц Мюрат и Бонапарт, графини Распони и madame Валентин, графиня Непполи, madame Тюр, генерал Морни и графиня Гажан, барон Давид и господин Себуэ – стали бы эти господа и тогда оказывать ей такое же расположение, как оказывают теперь! Вы, без сомнения, знаете, что все эти господа в настоящее время преданы Наполеоновской фамилии и часто являются свидетельствовать свое почтение!

Это странная мысль, вижу я, так как вы не отвечаете мне, но в прошлую ночь она показалась мне очень естественной! Я задавал себе вопрос, останется хотя бы одна из этих личностей в Тюильри. О, число их бесконечно велико, и все они пользовались громадными милостями! Все эти баронессы Кассирон, мадам Виз, графиня Примоли и мадам Ратацци, князь Габриэли и графиня Авенти, сын Жерома Бонапарта, герцог Грамон, господа Руэр и Оливье, духовник императрицы и Гранье, откормленный газетный писака, останется ли хоть один из них при императрице, внезапно превратившейся в нищую? Об императоре я не говорю, у него есть маршалы Базен, Мак-Магон, Канробер, он имеет генерала Лебефа, Фальи, Винуа, но императрица? Вы молчите? Я желал бы знать, есть ли у нее один человек, который служил бы не из корыстных целей, а из любви? Вы никого не можете назвать? О, тогда императрица очень бедна, и нужно, чтобы она хоть раз увидела истинное лицо этих тунеядцев и прихлебателей и узнала бы их получше!.. Однако, господа, пора. Потрудитесь сесть со мной в экипаж.

Олимпио потешался смущением, в которое привел духовника и обоих слуг двора: но те почли Олимпио за странного человека, который говорит о вещах невозможных, значение которых им непонятно.

Они сошли вниз, где ожидал уже экипаж.

Олимпио принудил духовника занять в нем место; потом на задней скамейке сели Грилли и Готт; последним вошел Олимпио и сел возле достопочтенного отца.

Агенты надеялись теперь узнать о цели поездки, но ошиблись, так как кучеру заранее было сказано, куда ехать.

Четверка прекрасных жеребцов быстро помчала карету. Олимпио молчал и казался еще серьезнее, чем прежде. Экипаж повернул на улицу Баньоле.

Грилли и дядя д'Ор переглянулись: они начали понимать, в чем дело, когда экипаж остановился у дома Гейдемана и хозяин со свечой в руках вышел их встречать.

– Это обещает что-то торжественное, – шепнул Грилли, когда Олимпио и духовник вышли из экипажа.

– Покойник будет, – отвечал тихо дядя д'Ор, которому от всего этого становилось жутко.

Палач встретил поклоном генерала и духовника, затем также поклонился обоим полицейским агентам.

Фигура Гейдемана, освещенная пылавшей свечой, производила неприятное впечатление. Он походил в эту минуту на средневекового палача.

– Приговоренный на месте? – спросил Олимпио, входя с духовником в дом палача.

– Он доставлен мне четверть часа тому назад, – глухим голосом отвечал Гейдеман. В это время часы на церковной башне пробили двенадцать.

– Где агент Мараньон? – спросил Олимпио так громко, чтобы могли расслышать Грилли и Готт.

– В заднем строении, у слуг.

– А эшафот готов?

– Как приказано, благородный господин, смотрите!

Палач открыл заднюю дверь, которая вела

на большой, обнесенный высокими стенами двор.

Олимпио со своими спутниками подошел к двери; они увидели посередине двора черный эшафот, наверху которого возвышалась гильотина.

Валентино и Леон стояли возле, с факелами в руках, между тем как служители Гейдемана оканчивали убирать помост.

Грилли со страхом смотрел на приготовления; дядя д'Ор угрюмо посматривал вверх на гильотину.

– Теперь, господа, позвольте представить вам приказ, вследствие которого казнь должна состояться в эту ночь, – сказал Олимпио таким твердым и серьезным тоном, что никто не осмелился возражать. – Вы получили приказ? – обратился он к Гейдеману.

– Он у меня, – ответил палач и отворил дверь в другую комнату, из которой его несчастная дочь, жертва Персиньи, утащила некогда ключ, чтобы спасти Камерата. – Войдите!

Четыре господина повиновались приглашению. На столе посредине комнаты горела лампа; Гейдеман достал бумагу и положил ее на стол.

– Достопочтенный отец, – обратился Олимпио, – вот бумага.

– Проводите меня к осужденному, – обратился духовник к палачу, который со свечой в руках пошел вперед.

Оба они оставили комнату.

– Вы, господа, будете свидетелями казни, которая совершится в эту ночь! Приглашаю вас взглянуть на повеление о казни. В нем говорится, что преступник – Эндемо, который, как полицейский агент, присвоил себе имя Мараньона. Число преступлений его бесконечно. Вы должны быть свидетелями его показаний.

Шарль Готт и Грилли посмотрели на документ и признали его подлинность.

– Духовник императрицы приготовляет осужденного к смерти, – проговорил Олимпио. – Последуйте за мной во двор, где приготовлен эшафот!

Оба полицейских агента повиновались; они со страхом и ужасом смотрели на могучую фигуру, которая умела повелевать; невольно следовали они за ним по деревянной лестнице во двор.

Между тем как Леон продолжал неподвижно стоять с факелом возле эшафота, Валентино приблизился к своему господину.

– В три четверти двенадцатого доставили мы мнимого герцога к палачу, – доносил он тихо.

– Где вы его нашли?

– В постели! Мы принудили его одеться, стащили в экипаж и привезли сюда!

– Знает он свою участь?

– Он узнал ее, как только увидел меня!

– Сопротивлялся он?

– Вначале. Но потом, как все трусливые грешники, совершенно пал духом! Он дрожал, зубы его судорожно стучали, холодный пот катился со лба, когда мы сдали его здесь палачу.

– Я думаю, негодяй притворяется.

– Это ему мало поможет, дон Агуадо, – заметил Валентино, – там наверху умолкнет притворство!

Он указал на гильотину.

Грилли и дядя д'Ор воспользовались этим временем, чтобы отойти несколько в сторону.

– Если бы не было здесь духовника императрицы, – сказал первый тихо, – то я принял бы все это за обман!

– Нет, – возразил дядя д'Ор, – разве вы не знаете этого Олимпио Агуадо?

– Я знаю только, что Бачиоки его ненавидит и что…

– Все это миновало, – перебил его тихо Шарль Готт. – Слово его сильно. Рассказывают удивительные вещи.