Эвмесвиль

Юнгер Эрнст

*

Разговор с ОТЦОМ мог бы направить меня на путь истинный. Но почему всегда царит ночь, когда я это себе представляю?

Мы стоим на палубе; море волнуется — — — он шкипер, который держит курс, даже когда из-за облачности не видно созвездий. «Отец, как далеко мы от Акциума?» [278]

Или: я стою рядом с ним на площадке очень древней обсерватории и советуюсь о погоде. Мы оставили за спиной последний звериный знак; теперь влияние моря и волн станет очень сильным. А влияние матери — тоже? Звери утратили свой былой ранг, который не только не уступал рангу человека, но и превосходил его. Уже рыбы были сомнительны. Они появлялись либо косяками, либо в образе Левиафана.

278

«… как далеко мы от Акциума…» В 30 г. до н. э. решающее морское сражение

вблизи мыса Акциум (Северо-Западная Греция) между флотами Марка Антония и Октавиана Августа завершило период гражданских войн в Риме. Карл Шмитт трактовал эту битву как решающее столкновение между Востоком и Западом (Карл Шмитт. Номос Земли в праве народов Jus publicum europaeum / Перевод К. Лощевского, Ю. Коринца. СПб.: Владимир Даль, 2008).

Животных мы можем истребить, но не уничтожить: из зримого мира они отступают в первообразы, вероятно возвращаясь на звезды. То, что Луна населена, космонавты обнаружить не могли, поскольку приносили с собой пустыню.

Земля периодически очищается, новые формы спешат заполнить ее. О них возвещают мощные родовые схватки. Родовспоможение оказывают новые Прометиды [279] . Или после череды одухотворений, как после белой ночи, мы вновь вернемся к зверю? Так, Агнец мог бы вернуться на более высоком уровне, в Козероге, — как символ, объединяющий в себе счастье и власть.

279

… новые Прометиды. Прометиды — сыновья (потомки) Прометея.

Но вот как быть с эмпирическим отцом, который утратил достоинство?

33

Что навело меня на такие мысли? Я все еще сижу за завтраком, а Далин прислуживает. Верно: мои размышления начались с того, что он, как личность, мог бы стать мне поперек дороги — например, на посту возле Утиной хижины, где, согласно инструкции, должен поступить под мое начало. Там он увидел бы, что ветер подул в его паруса. И пришлось бы его пристрелить. Я решил, что все-таки не стану поручать это дело ливанцу, который только порадуется нежданному развлечению, а возьму его в свои руки — — — как эскимос Аттилы.

Пока Далин подает на стол, я слушаю его нигилистические тирады. Они, с одной стороны, поучительны, с другой — доверие, которое он мне оказывает, внушает опасения. Я завтракаю, делая вид, что не прислушиваюсь к его словам.

«Чай совсем остыл. Ты болтался без дела по коридору или опять сварганил одно из своих тухлых яиц».

Последнее, конечно, маловероятно: здесь, на касбе, он ведет себя осмотрительно. Хотя как тип он и представляет интерес, сам он значит не больше, чем комар. Некоторые его проделки не лишены остроумия. Выходка с почтовыми ящиками мне не нравится, ибо из-за нее, как я думаю, недавно пропало мое письмо к Ингрид. А что он еще — кроме этого — учинил в Эвмесвиле, мне безразлично.

Я упоминаю данное обстоятельство, поскольку оно высвечивает разницу между двумя позициями: анархист, как прирожденный враг авторитета, в борьбе с ним потерпит крушение, предварительно более или менее ему навредив. Анарх же, напротив, присваиваетавторитет: он суверенен. То есть он ведет себя по отношению к государству и обществу как нейтральная сила. То, что там происходит, может ему нравиться, не нравиться, быть безразличным. И это определяет его поведение; он не инвестирует эмоциональные ценности.

*

Далин многого не достигнет. Такие типы пытаются взвалить себе на плечи глыбы, слишком для них тяжелые. А потому рано или поздно упадут, раздавленные неподъемным грузом. А кроме того, они выставляют себя напоказ; и потому часто гибнут уже при первых прореживаниях. Они не знают правил игры, даже презирают их. Они похожи на автомобилистов, которые намеренно едут по встречной полосе и хотят, чтобы им за это еще и аплодировали.

Анарх же, напротив, правила игры знает. Он изучал их как историк и — как современный человек — легко в них включается. Там, где открывается такая возможность, он в рамках этих правил ведет собственную игру; тогда хлопоты получаются минимальными. Так, ликвидация Далина, вероятно, не вступит в противоречие с тем порядком, которому норвежец бросал вызов. Но я оправдываю свое решение не этим.

У читателя может возникнуть ошибочное впечатление, что я слишком легко смиряюсь с кровопролитием. Это совсем не так! Я лишь воздерживаюсь от моральных оценок. У крови собственные законы; она неукротима, как море.

Сколь мало значит в таких случаях моральная оценка, знает историк — благодаря множеству примеров. Снова и снова на протяжении человеческой истории — и особенно после тяжелых катастроф — принимались конституции, в рамках которых даже отъявленных каннибалов нельзя было и пальцем тронуть. И тогда неизбежно появлялся противник: «У правительства не хватает духу [280] меня расстрелять, однако в этом вопросе между нами нет взаимности». Сначала всадник ослабляет узду, потом лошадь перестает его слушаться.

280

« У правительства не хватает духу…» В своем дневнике (запись от 7 мая 1945 г.) Юнгер пишет: «„У правительства не хватает духу меня расстрелять, однако в этом вопросе между нами нет взаимности“. Кажется, это было сказано где-то в Южной Америке». (Эрнст Юнгер. Годы оккупации / Перевод И. П. Стребловой. СПб., 2007. С. 72).

Крайности сходятся. Одни устраивают чудовищные кровопролития, другие в ужасе от такого отшатываются. Вероятно, в основе всего лежит некая теллурическая экономика: римляне знали, зачем они придают цирковой арене овальную форму и перед началом игры завешивают изображения богов.

*

Есть юристы, а также теологи, которые выступают за смертную казнь, считая ее последним доводом юстиции. Другие отвергают ее как аморальную акцию. У тех и у других имеются веские основания. И те и другие ссылаются, среди прочего, на статистику, которую всегда можно истолковывать как угодно. От цифр следовало бы держаться подальше.

Анарха этот спор не интересует. Связь между смертью и наказанием ему представляется абсурдной. В этом отношении он ближе к преступнику, чем к судье, ибо матерый преступник, которого приговорили к высшей мере, не готов признать смерть искуплением вины, а видит свою вину в собственной нерасторопности. То есть он проявляет себя в данном случае не как моральная, а как трагическая личность.

С другой стороны, носитель авторитета приложит все силы, чтобы преступник раскаялся. Но шляпу долой перед тем, кто до самого конца останется верен себе и своему делу. Здесь, правда, нужно учитывать различие между тактикой и стратегией. Тот, кого теснят, может все отрицать и прибегать к уловкам, может жертвовать своими фигурами — пока на игровом поле не останется один лишь король. Так вел себя гроссмейстер Жак де Моле [281] , который отрекся от вырванного у него под пытками признания, прежде чем его сожгли на медленном огне.

281

… гроссмейстер Жак де Моле… Жак де Моле (1244—1314) — последний великий магистр (гроссмейстер) ордена тамплиеров с 1275 г. В 1307 г. был арестован в предместье Парижа в связи с началом судебного процесса над тамплиерами, инициированного королем Франции Филиппом IV. Жак де Моле, на последнем слушании отрекшийся от всех своих показаний, 18 марта 1314 г. был сожжен на костре в Париже как повторно впавший в ересь.

Впрочем, похоже, из того, в чем Филипп Красивый [282] обвинял тамплиеров, не все было выдумкой. Изучение истории этого ордена, в сочетании с историей Старца горы [283] , могло бы вскрыть золотоносную жилу новых данных. Аламут и Фамагуста, Бафомет и Левиафан [284] .

Для анарха смертная казнь хотя и не имеет смысла, но, пожалуй, имеет значение, ибо он принимает ее в расчет. Она относится к тем реальностям, которые повышают его собранность и бдительность. Одна из максим, услышанных мною в ночном баре, метит в этом направлении: «Не нужно портить партию тому, кто рискует головой; его следует принимать всерьез». Так сказал Домо; речь шла о случае помилования, к которому я еще вернусь.

282

… Филипп Красивый… Филипп IV Красивый (1268—1314) — французский король (1285—1314) из династии Капетингов. Известен, среди прочего, тем, что разгромил орден тамплиеров.

283

… в сочетании с историей Старца горы… Хасан ас-Саббах, известный также как Старец горы (середина 1050—1124) — исмаилит, основатель государства низаритов (известных как ассасины) в Персии.

284

Аламут и Фамагуста, Бафомет и Левиафан. Аламут — горная крепость и центр владений Хасана ас-Саббаха, примерно в 100 км от Тегерана; в настоящее время от нее остались лишь руины. Фамагуста — город-порт на юго-восточном побережье острова Кипр; с конца XIII в. — самый значительный торговый центр христианского Леванта. Бафомет — в данном случае то же, что Бегемот. Тамплиеры были обвинены в поклонении Бафомету, злому демону. Юнгер же употребляет образы Левиафана и Бегемота в том смысле, как их понимал Карл Шмитт, писавший, например: «…Левиафан, то есть морские державы, борется против Бегемота, сухопутных держав» (Карл Шмитт, Левиафан… С. 116); «Бегемот здесь символизирует вызванную религиозным фанатизмом и раскольничеством анархию, которая за годы пуританской революции привела английское государство к гибели. <…> В сущности же одно и другое — вынуждающий к миру государственный порядок и революционно-анархическая сила естественного состояния — по своей стихийной мощи равны друг другу» (Там же. С. 130); «Государство и революция, Левиафан и Бегемот, всегда существуют вместе и потенциально всегда готовы проявить себя» (Там же. С. 154).