Эволюция любви
Шрифт:
Видеть Бога, знать Его можно только в состоянии «блаженной страсти святой любви», которая полностью отрешает человека от вещественного мира. Максим Исповедник: «страсть любви прилепляет» человека к Богу, его дух воспаряет к Богу «на крыльях любви» и созерцает его свойства: «Когда по влечению любви ум возносится к Богу, тогда он не чувствует ни себя самого, ни что-либо из сущего. Озаряясь божественным безмерным светом, он не чувствует ничего из сотворенного, подобно тому, как и физическое око не видит звезд при сияющем
Итак, действительно соединяет с Богом не вера, а любовь.
Г. К. Честертон, написавший замечательную книгу о средневековом религиозном энтузиасте Франциске Ассизском, объясняет его любовь к Богу: «… Только самая личная из страстей поможет в какой-то мере хоть что-нибудь понять. Человек не кинется в снег из-за идеи или тенденции, он не будет голодать во имя отвлеченных, пусть самых правильных понятий. Но он перенесет и голод, и холод по совсем другой причине. Он перенесет их, если он влюблен… Расскажите жизнь Франциска как жизнь трубадура, безумствующего во имя дамы, и все станет на свое место. Никого не удивит, что поэт собирает цветы на солнцепеке и простаивает ночи в снегу; превозносит телесную, земную красоту – и не ест; славит золото и багрец – и ходит в лохмотьях; стремится к счастью – и к мученической смерти. Все эти загадки легко разрешаются в простой истории любой благородной любви; а его любовь была так благородна, что девять человек из десяти даже не подозревают, что бывает такая»7.
Бог, явленный в христианстве как Любовь и Эрос, вкладывает в человека «удивительное предрасположение» к высокой любви, которое находит выражение в литературе и искусстве XIII–XV вв. и развивается до культа духовной, платонической любви у Данте и Петрарки (воспевая Беатриче, Данте не только не состоял с ней в отношениях, но даже не обмолвился с ней ни единым словом; сонеты Петрарки в той же степени отвлечены от реальности и не содержат каких бы то ни было чувственно-эротических компонентов). Однако высокую любовь следует мудро прозреть во всякой сущей любви (византийцы ведь научили нас этому).
…Эрос, Эрот. У греков он – сын Афродиты (по некоторым версиям, Артемиды, изменившей своей девственности); златокудрый, пухлый малыш с крылышками, луком и стрелами, шаловливый, капризный и безжалостный, не щадящий ни богов, ни людей, – плод позднего эллинистического искусства, претворившего мифологические феномены в эстетические. В начале же Эрота представляла не более чем необработанная каменная глыба, что совершенно соотносится с образом безличной силы, влекущей друг к другу и богов, и людей, например, у Гомера (который не упоминает об однополой, «платонической» любви). А в христианстве он открывается как бесконечный по силе и власти Абсолют – Божественный Эрос, не допускающий для объекта своей любви – человека – самостоятельного существования.
Поэтому мы живем только затем, чтобы любить Его (как говорил Николай Кавасила) и ради Него любить сущее. И когда мы любим другого – мы действуем божественной силой, в наши отношения с другим мы допускаем самого Господа. Может быть, отсюда и вся исключительная требовательность любви, ее глубинные претензии на абсолютность? Но, с другой стороны, и дает любовь неизмеримо:
В заповедниках «святой любви»
Что же было дальше? «Святая любовь» манила неизъяснимой, все превосходящей сладостью, и очень многие посвящали Богу самих себя. Монастыри, казалось бы, должны были быть райскими садами любви, живительный дух которых преображал скудную земную округу.
И тут, поскольку нам нельзя попадаться в сети идеологий, существующих в форме доктрин и мифов, мы не станем нюхать «Цветочки Франциска Ассизского», умиляясь басням, которые сложили те, кто был вовсе даже не похож на него, но узурпировал его имя. Нам нужна предельно возможная достоверность, которая проступает как факт в исторической ткани.
Что же повествует история о практике святой любви? Есть ли примеры и образцы преображения человеческой жизни и человеческой природы божественной любовью? Есть ли события вторжения иного и неведомого в обыденность существования? Вот здесь все в высшей степени парадоксально.
Да, ответ на вопрос, прежде всего, следует искать в монастырях, ведь жизнь в монастыре – это жизнь как богослужение, поэтому монастырь – колыбель «святой любви», ее заповедник. Но вместо образцов «святой любви» монастыри являют в массовом порядке случаи демонической одержимости, захватившей монахинь («Христовых невест») и священников.
Демоническая одержимость явилась вместе с первыми монахами, отшельниками египетских пустынь, которые на основе своих переживаний принципиально разработали христианскую демонологию. В Житии св. Илария (ок. 390г. н.э.) рассказывается, что «его искушения были многочисленными, днем и ночью демоны чередовали свои ловушки… Очень часто, когда он лежал, голые женщины появлялись перед ним». И св. Афанасий описывает, как дьявол искушал св. Антония «по ночам принимая форму женщины и подражая женским ужимкам, чтобы обольстить его».
В средние века демоническая одержимость как мировая эпидемия охватила Италию, Испанию, Францию.
Перечислим (с отдельными замечаниями) основные случаи групповой демонической одержимости:
1491, Камбре. Монахини проявляли сверхчеловеческую силу, лаяли как собаки, и предсказывали будущее. Инициатор вспышки истеричная нимфоманка Жанна Пуатье.
1526, Лион.
1550, Верте, графство Хорн в Брабанте.
1552, Кенторп, около Страсбурга. Рим. Восемьдесят пораженных детей в приюте для сирот.
1560, Ксанте (Испания). Кельн. Монахини из Назаретского монастыря имели любовников, но утверждали, что дьяволы отводили им глаза, принимая облик собак, чтобы бесстыдно совратить их.
Амстердам. Одержимы тридцать мальчиков в приюте.
1577, Одергейм-на-Рейне. Монахиням докучали похотливые дьяволы, которые в облике собак ласкались к сестрам под аккомпанемент тихой ночной музыки.
1585, Монс.