Евпатий
Шрифт:
— Ты никуда не пойдёшь! — говорил Юра. — И поздно уже, и мать будет волноваться.
— Я обещал! — легко побеждая в моральном пафосе, отвечал Змий. — Понимаешь ты, обещал! Меня ребята ждут. Ты хочешь, чтобы я нарушил данное слово?
Он воровал у Юры сигареты, брал из кухонного стола деньги на общие расходы, исподволь таскал в букинистический книги, чтоб продать.
«И всё книги-то! — жаловался Юра в гараже друзьям-товарищам. — Шукшина... «Три товарища» Ремарка».
Илпатеев сжимал зубы и отворачивался. Его бы воля, он научил бы торговле этого мудреца.
Но
За редкими теперь общими трапезами шли такие, скажем, разговоры:
— Ну а зачем учиться-то? — задавал слегка даже покровительственно известный этот вопрос Змий. — Ты ответь прямо, не юли! Зачем?
Юра дёргал подбородком, пожимал мосластыми охудевшими плечами. Хмыкал, моргал и, открыв рот, держал его так открытым, не зная, что возразить. Ни на одном КВНе не был он никогда так беспомощен.
— Вон у нас пацан в школе, — растолковывал родителям-недотёпам Змий, — родители простые, батя экспедитор, она на овощной базе... На книжку, — Змий Изяславчик поднимал вверх крупный, с округлым ногтем, палец, — пять тыщ положили парню. В восемнадцать лет двенадцать настучит с процентами. Плохо?
— Неплохо! — вздрючивая себя на педагогический энтузиазм, заходил Юра тогда с другого конца. — Хорошо. Ну а в Америке, там для чего учатся?
— В Америке?! — Змий, словно поразившись подобной глупости, мотал крупной, как у Юры, светловолосой головой. — Ты чё?! У них же конкуренция! Да будь у нас конкуренция, и я бы тоже учился. Хы!
У Юры в ту как раз пору было уже несколько патентов на изобретения. В воздушных, невидимых где-то сферах летал с придуманной Юрой антенной настоящий реактивный самолёт.
Однажды Земляк — в связи с ростом хулиганского авторитета во дворе ему присвоили новую кликуху, — глядя в чай, куда он бросил четвёртую ложку сахара, проявил интерес к мироустройству.
— Это чё ж, пап? Это всё во всём растворяется?
Юра, скрывая радость, — всё же, слава Богу, заканчивал «физику-химию» — солидно отвалился, как он делал это в институте перед студентами, на стуле и открыл рот, чтобы «объяснить мальчику».
Но «мальчик» опередил его.
— А, понятно. Ну вот как сахар в чае.
Когда Земляку исполнилось шестнадцать, он участвовал в групповом угоне мотоцикла, а когда семнадцать — в изнасилованье.
Юра бесстрашно спускался в оборудованную под хазу подвальную, занятую уркаганами кладовку, где стоял топчан, а под топчаном пустые бутылки, какая-то одежа и чуть не каловые среди прочей грязи массы, и самолично уводил Земляка за руку домой.
Его уже знали в детской комнате милиции, сочувствовали. В институт приходили всякие бумаги.
Земляк никогда, ни единого разу ни в чём не посчитал себя виноватым, не раскаялся. Он даже не находил ошибок в своих действиях, что, как известно, случалось даже с Наполеоном.
Юрина тёща работала в ресторане, сама не была врагом бутылке и единственному внучеку давала,
Юра, не удержавшись как-то, попросил её больше этого не делать.
Земляк пришел в бешенство от такой низости.
— Ты что, сука, — дрожал он всем телом, готовый чуть ли не ударить, — бабушку обижать?
Это был настоящий, доподлинный святой гнев.
Юра было заоправдывался: «Никто не думал обижать, сынок, я только хотел сказать, что...»
— Пошел на х.., пидор! — И возмущённый до пределов широкой и благородной своей души заступник-справедливец так бабахнул наружной дверью, что только кусочки штукатурки высыпались из-за косяка.
Юра уже не верил, что будет, есть какой-то выход. Он любил Земляка и стоял ждал его каждый день до двух ночи под открытой форточкой, потирая в области пятого межреберья вдавленную свою грудь.
Хрустальной мечтою («хрустальной» была она у любимого его героя Бендера) Юры сделалось довести своего Аваддона до армии, как-нибудь правдами-неправдами обманув приоткрывшуюся маленькую железную дверь тюрьмы.
21
Всё-таки в плохое в годы, когда ты ещё полон сил и надежд, верится не очень. Чего только не слыхивал и даже впоследствии не читал Илпатеев про страшную эту якобы организацию — КГБ, а всерьёз как-то мало верилось, так ли уж это всё и страшно. Мало верилось, покуда и его не коснулся сизый полудомашний этот голубь ласково добрым крылом.
Ещё до Лилит, ещё в холостяцкой, довольно молодой своей жизни он строил на территории одной из многочисленных на Севере зон барак-корпус «больницы для наркоманов». По правительственному Указу их, наркоманов, сажали в ту пору всех подряд, а в таких вот, как выстроенная Илпатеевым «больница», осуществлялось «лечение». Его проводили препаратом из серы сульфазилом, и суть заключалась в том, что недельным, с повышением дозы, введением «лекарства» температура у осуждённого повышалась мало-помалу до 40° и выше, и чувствовать он начинал себя так, что волей-неволей должен был задуматься о перемене гедонистических своих взглядов... До лечения сульфазилом, пока обследовали, наркоманы держались бодро, иные вызывающе. «Ну что у вас? — говорили они тем, кто не наркоман. — Ну наработался, пришёл, телевизор включил с этой туфтой. А дальше?» А у них, подразумевалось, и кайф, и всякие тонкие психические переживания... Но, отлечившись, наркоман примолкал обычно в разумные рамки до конца срока.
Илпатееву было тогда лет тридцать или чуть меньше, а от заказчика курировала строительство главный врач зоны, она же старший лейтенант МВД и зубной врач со средним медицинским образованием. Это была немолодая, за сорок, но ещё крепкая, смуглая и очень красивая женщина, к тому же разведённая и жившая одна.
Илпатеев вечером приходил к ней, они пили коньяк, и всё бы у них могло получаться замечательно, если б изо рта у этой красавицы не пахло почему-то редькой. Но, набегавшись и наоравшись на стройке, — он работал прорабом, — ни читать, ни думать вечерами он не мог, и он шёл сюда, в тёплую, по крайней мере, обуютенную женщиной квартиру.