Евпраксия
Шрифт:
— Значит, Генрих и Конрад присутствовали там?
— Да, негласно. Наблюдали через окошко.
— Получается, Генрих сам вас толкал на супружескую неверность?
— В том-то и весь ужас.
— Непонятно! Для чего ему это было нужно?
— Он считал, что принёс меня в жертву истинной вере. Согрешив, а затем очистившись, я должна была приблизиться к Богу. И приблизить Генриха тем самым.
Папа осуждающе покачал тиарой. А потом спросил:
— Как вы полагаете, император нормален?
Евпраксия помолчала мгновение, но сказала твёрдо:
— Полагаю, что да. Но порою с ним случаются приступы негодования, и во время них он теряет разум.
— Часто ли случаются?
— Да, нередко.
— Можно ли считать, что Генрих одержим дьяволом?
Весь собор замер в ожидании. Государыня негромко произнесла:
— Не берусь судить. Иногда казалось... но с другой стороны... я не знаю!
У первосвященника больше вопросов не было, и она вернулась на место. А глава католиков вызвал на допрос Конрада. Молодой король вышел слегка вразвалку и, припав на одно колено, с благодарностью приложился к перстам Урбана. Тот спросил:
— Вы готовы, ваше величество, отвечать со всей откровенностью?
Тяжело дыша, императорский сын ответил:
— Да, готов. И клянусь отвечать от чистого сердца.
— Где и когда вы впервые узнали, что отец ваш — николаит?
— У него во дворце в Гарцбурге, осенью одна тысяча восемьдесят восьмого года.
— Он вам сам сказал?
— Нет, беседовал со мной Рупрехт Бамбергский.
— Как вы отнеслись к этому известию?
— С недоверием. Возмущением. И со страхом.
— Согласились пройти обряд посвящения?
— Что вы! Никогда. Я воспитан матерью в духе католицизма и ни разу не усомнился в святости Креста и незыблемости основ христианского брака.
— Тем не менее вы оказались рядом с отцом, наблюдая через окошко за развратными действиями, совершаемыми над мачехой?
— Каюсь, оказался. Я не ведал подробностей. А потом умолял его величество прекратить эту вакханалию. А когда он велел мне пойти и взять Адельгейду, чуть его не ударил. Мы поссорились навсегда.
Папа одобрительно смежил веки и проговорил:
— Хорошо, сын мой. А теперь скажите, каковы были ваши отношения с её величеством до того и после?
— Очень добрые. Мне как человек она чрезвычайно симпатична. Чистая и светлая душа.
— Вы не ревновали к отцу?
— О, нисколько. Я надеялся, что его новая жена будет счастлива. Ведь с моей матерью он почти не виделся.
— Как вы относитесь к тому факту, что её величество согласилась вначале стать николаиткой и пройти обряд посвящения?
— Думаю, что сделала она это по незнанию. И под сильным нажимом. Даже под угрозами. И немудрено: слабая, беззащитная женщина. Ждущая ребёнка...
Урбан удивился:
— Как, она была беременна?
— Совершенно верно.
— Господи, помилуй! Ваш отец допустил надругательства над беременной женой?!
— Я с прискорбием отвечаю: да.
Многие зрители возмущались вместе с понтификом, некоторые женщины плакали. Мрачные епископы не могли поднять глаз. Кое-кто крестился. И нигде, ниоткуда не было смешков, столь обычных для огромной толпы, улюлюканий или зубоскальства. Страшный, трагический рассказ взволновал каждого.
Между тем допрос Конрада подходил к концу. Папа спросил его:
— Как вы полагаете, ваше величество, Генрих Четвёртый может впредь управлять империей?
Итальянский король задышал ещё чаще и ответил не без труда:
— Полагаю, нет... Мой сыновий долг мне диктует сказать обратное, но произнести: «Может» — значит исказить истину. Мой отец — страшный человек. Он живёт в разладе с самим собой. Из-за постоянной бессонницы злоупотребляет снотворными средствами. Много пьёт. Делает несчастными всех вокруг... Мой отец привёл империю к гибели. И простить такое никому не дано.
Отпустив монарха, Урбан предоставил слово маркграфине Матильде. Та заговорила с напором:
— Ваше святейшество! Уважаемые отцы церкви! Уважаемые ломбардцы! У меня сердцебиение, я возмущена до глубины души — от того, что услышала сегодня. Мне и раньше была известна жуткая история её величества. Но, как говорится, в общих чертах. И сейчас, после этих богомерзких подробностей, я готова целовать край её одежд — за святое мученичество, пережитое ею. Да, она согрешила, только согрешила по принуждению, под нажимом и влиянием колдовства. Я убеждена, что её первый муж был отравлен. Так же, как и императрица Берта. Ибо император — злодей и христопродавец. Нет ему прощения. Пусть горит в аду! Ибо только там ему место.
Выступившие вслед за ними епископы поддержали Матильду с Конрадом. Прения закончились быстро. И понтифик сказал в заключительном слове:
— Ваше императорское величество, подойдите ко мне. Встаньте на колени. — Папа положил ладонь на её преклонённую голову. — Дочь моя! Именем сегодняшнего собора отпускаю вам все невольные ваши прегрешения. Вы освобождаетесь от церковной епитимьи. Я провозглашаю ваш брак с императором Генрихом Четвёртым расторгнутым. Он не муж вам боле. Будьте счастливы, если сможете! — И поцеловал её в лоб.
Одобрительный рокот раздался в рядах. Многие епископы удовлетворённо кивали.
Урбан отпустил Адельгейду и продолжил:
— А теперь относительно самого Генриха. Я согласен с маркграфиней Тосканской: нет ему прощения. Он — исчадие ада и приверженец сатаны. Проклинаю его и считаю отныне отлучённым от нашей Церкви Святой. Призываю подданных Священной Римской империи не считать его боле императором и не подчиняться приказам. Властью, данной мне Господом, объявляю Генриха Четвёртого низложенным. Аминь!