Евпраксия
Шрифт:
Далее епископы проголосовали, и вердикт был поддержан единодушно. Папа объявил часовой перерыв в работе собора.
— Поздравляю, ваше величество, — наклонилась к Евпраксии Матильда. — Мы блистательно выиграли. Стёрли неприятеля в порошок.
Русская сказала печально:
— Знаете, графиня, у меня в душе нету радости. Я отныне не «ваше величество», так как сделалась бывшей женой низложенного правителя... Мы навеки разлучены. И от этой мысли у меня темнеет в глазах, а на сердце камень. — Адельгейда заплакала — как-то беззащитно, по-детски.
— Ну, не надо, не надо, душенька, — постаралась успокоить её тосканка. — Вы же сами знаете, что за человек Генрих. Вам не суждено примириться. А зато выступлением на соборе вы освободили Европу от негодяя. Совершили благородное дело.
— Может быть... Но какое мне дело до Европы, если кончились надежды на счастье?..
Подошедший Конрад подтвердил Опраксе своё предложение — переехать к нему в Павию, поселиться в королевском дворце. Та благодарила итальянского короля, промокая слёзы. Вместе с маркграфиней села в паланкин и, задёрнув шторки, чтобы скрыться от взглядов любопытных, удалилась за городские стены Пьяченцы.
А церковный собор, проработав несколько дней, так и не пришёл к соглашению — надо ли идти Крестовым походом в Палестину. Мнения разделились, и противников акции, говоривших, что Сам Христос не одобрил бы кровавой войны, пусть и против неверных, пусть и во имя веры, за Гроб Господень, набралось немало. Урбан нервничал и в конце концов отложил рассмотрение этого вопроса, предложив собраться чуть позже, на юге Франции, в Клермоне, зная, что французское рыцарство хоть сейчас готово сражаться. И тем более что в Пьяченцу почему-то не прибыл Готфрид де Бульон, на которого Папа делал ставку в будущей кампании (римский понтифик надеялся, что, выступив в Клермоне, здоровяк бургундец сможет изменить ситуацию в пользу военных действий).
Эхо церковного собора прокатилось по всему континенту. О разводе в императорском доме говорили-судачили повсеместно. Показания бывшей государыни обрастали невероятными, фантастическими деталями. Якобы во время посвящения в николаиты были совершены ритуальные убийства христианских младенцев, и участники пили их горячую кровь; что развратный Генрих жил со всеми своими детьми и домашним скотом; что епископ Рупрехт постоянно ходил в сопровождении чёрной собаки и чёрного зайца, превращаясь по ночам в неясытя, и питался мышами; а ещё, мол, у николаитов в потаённой пещере был воздвигнут идол в виде деревянного старика, на которого натягивали свежесодранную человеческую кожу, а в глазницы вставляли по карбункулу. От подобных рассказов у людей поднимались волосы дыбом.
Весть о церковном отлучении и низложении вскоре докатилась до императора. Он узнал о допросе супруги, о ходатайстве германских епископов и предательстве аббатисы — Адельгейды-старшей. Ярости монарха не было границ. Прыгнув на коня, он с десятком своих соратников поскакал в Кведлинбург. Прямо верхом все они вторглись в монастырь и затем попали к настоятельнице в покои.
— Мерзкая ракалия! — закричал Генрих, брызгая слюной. — Я предупреждал: не мешай мне и не вреди. Ты меня не послушалась. И теперь поплатишься.
Самодержец и его молодцы распластали несчастную на столе и держали крепко, а придворный шут короля, гнусный карлик Егино, сладострастно насиловал её больше получаса.
Удовлетворившись безумным зрелищем, венценосец моментально остыл и уехал из Кведлинбурга в Гарцбург — забываться от всех напастей в мозельском вине и бесчисленных любовных утехах.
Двенадцать лет спустя,
Русь, 1107 год, осень
Постепенно Манефа начала привыкать к своему незрячему положению. Научилась обслуживать себя без чужой помощи, подниматься и спускаться по лестницам, выставляя вперёд деревянную трость, чистить крупные овощи к обеду. Даже начала иногда улыбаться. А всю верхнюю часть лица прикрывала чёрной шёлковой лентой, что была завязана под платком.
Евпраксия на первых порах ни на шаг от неё не отходила, обучала всему и служила поводырём. Та стеснялась, говорила, что это лишнее. Но сестра Мономаха не соглашалась:
— Ах, о чём ты? По моей вине потеряла очи.
— Да какая ж твоя вина, милая Варвара?
— Потому как лезли с целью моего ослепления.
— Ну, во-первых, до конца ещё не понятно. Во-вторых, даже если так, грех на них, а не на тебе.
— Если б мы с тобою не меняли лежанки, а заделали бы щель в оконце, ты осталась бы в здравии.
— Что же задним числом кручиниться! Сделали как сделали. И мои глаза больше не вернёшь. Раз уж Бог мне послал это испытание, значит, поделом. Каждый должен нести свой крест, как бы тяжело ни казалось. Сетовать грешно. Надо думать о будущем, а не о прошедшем.
— Ты святая, сестра Манефа, — восхищалась Опракса.
— Да какая святая, ей-Богу! Просто не считаю, что позволено нюни распускать из-за пустяков.
— Ничего себе пустяки — сделаться слепой!
— Ну, слепой — не мёртвой. Мог не по глазам, а по горлу чикнуть. Нет, не говори: всё, что ни случается, к лучшему.
Тем же октябрём настоятель монастыря познакомил бывшую германскую государыню с братом Нестором и сказал:
— Ты читала его «Жития», выражала немалое восхищение ладным слогом. Не желала бы подсобить ему в летописном деле?
— Я была бы счастлива. В чём нужду имеет?
— В непредвзятом взгляде и достойном советчике. Ты с твоим образованием иноземным знаешь многое, смотришь глубоко, ощущаешь тонко. И могла бы заметить недочёты, огрехи, несуразицы, коли вдруг найдутся. Подсказать, поправить.
Женщина зарделась:
— Да достанет ли умения у меня?
— Испытать невредно. Думаю, получится.
Нестор выглядел мрачным, крайне неприветливым.
Выше среднего роста, смуглый, темноволосый, он таращил глаза по-рачьи, а его синяя нижняя губа постоянно выпячивалась вперёд, вроде её хозяин обижался на мир. Голос имел глухой, прямо-таки рокочущий. И писал, низко наклонившись к пергаменту.