Евпраксия
Шрифт:
— Не откинулася ещё?
Ксюша встала, подошла к ней вплотную и, чеканя каждое слово, произнесла:
— Слышишь, ты, змея подколодная? Передай матушке-игуменье: я терпела долго. Я терпела голод взаперти в келье. Измывательства над собой и над Катюшей. Отравление келейника Феодосия. Ослепление сестрицы Манефы. Но теперь моё терпение на исходе. Если Васка умрёт, обещаю во всеуслышанье: я убью Янку и тебя этими руками. И пускай потом покарают меня люди и Небо. Но вначале отомщу вам по справедливости.
Харя отступила, продолжая наклонять голову:
— Передам, передам, конечно. Как не передать, коли угрожают? Зряшно обвиняют во всех тяжких?
— Прочь пошла! И молитесь за ея исцеление. Лишь тогда прощу!
Подлая келейница удалилась, громко хлопнув дверью. Ксюша села на лавку и прикрыла лицо ладонью. Хромоножка отозвалась:
— Ух, теперь пойдёт буча! Янка нам с тобою попомнит.
— Нету сил бояться. Довела до предела, гадина. — Опустила руки. — Хочешь, попрошу за тебя у игумена? Переедешь к нам.
Катя удивилась:
— Как, а Васка? Бросить ея одну? На съедение этим хищницам?
Евпраксия ответила:
— Я боюсь, Васке не помочь.
— Нет, не говори! Рано хоронить. Погляди, сестрица: вроде бы она задремала.
Та склонилась над девочкой:
— Может, задремала... может, без сознания... Нам сие не ведомо.
— Погодим до утра. Утро вечера мудренее.
С первыми лучами тусклого осеннего солнца появился Пимен. И спросил с порога:
— Как она, недужная?
— Вроде бы жива.
— Это главное. Опасения были, что прошедшая ночь станет роковой. — Деловито пощупал лоб. — Жар не сильно спал, но и не возрос. Хорошо ли она потела?
— Да, изрядно.
Он разбинтовал оперированную руку:
— Гноя выступило немного. Удалим и прижжём ещё. — Поднял на монашек глаза. — Коли за день положение не ухудшится, то она поправится.
— Да неужто, Господи?
— Только лишь поите обильнее. Надо промывать кровь, удаляя остатки яда.
— Мы всё время пытаемся.
— Лучше, лучше пытайтесь.
Вечером больная открыла глаза и, заметив Ксюшу, разлепила губы:
— Маменька Опраксушка, ты ли это?
— Я, моя любимая, точно я. — И счастливые слёзы навернулись монахине на глаза.
— Отчего ты здесь?
— За тобой гляжу. Вместе с Катеринкой.
— Здравствуй, здравствуй, тётушка.
— Здравствуй, золотая.
— А чего же глядеть за мной? Ах, ну да — рука... уколола пальчик... Помню, помню.
Евпраксия спросила:
— А не вспомнишь ли, где взяла иглу — ту, которой поранилась?
— Где взяла? Как обычно, на моём столике, в мастерской.
— Прежнюю, калёную?
— Нет, нам третьего дня выдавали новые. Вроде бы подарок от матушки Янки...
— Ах, от Янки...
— Разве что не так?
— Ничего, ничего, родимая. Просто любопытно. Выпей-ка отварчику, липового цвету. Пополняй утраченные силы.
— Как прикажешь, маменька. Можно, я тебя поцелую?
— Ну конечно, душенька.
— А теперь тебя, тётушка любимая.
— С удовольствием, Васочка. Ты лежи, лежи, я сама к тебе наклонюся.
Сами-три плакали от счастья. Бывшая императрица сказала:
— Я вас больше не оставлю у Янки. Заберу к себе.
Девочка встревожилась:
— Навсегда, что ли, заберёшь?
— Ну, само собою. Разве ты не хочешь?
Васка застеснялась:
— Да не больно, если уж по совести... Здесь мои подруги. Я люблю мастерские, наш церковный хор...
— Новых друзей найдёшь. Жизнь твоя дороже.
Хромоножка сказала:
— Я без Васки тоже не поеду. Или вместе тут, или вместе там.
— Значит, вместе там. — А потом смягчилась: — Ладно, потолкуем попозже. Набирайся сил, поправляйся, спи. Мы с Катюшей тоже по очереди вздремнём. Эта ночь была тяжкой... — И поцеловала девочку в щёку. — Ну, приятных сновидений, родная.
— И тебе, маменька Опраксушка.
Подтыкая ей одеяло, Евпраксия подумала: «Как она похожа на мать! Бедная моя Паулинка! Сколько раз ты меня спасала — и тогда, в Вероне, и затем в Павии от проклятой Берсвордт, перед самым походом крестоносцев... Как же это было давно! Больше десяти лет назад. А как будто вчера...»
Тяжело вздохнула. Выпила воды и сказала Кате:
— Ненадолго прилягу. Что-то измоталась совсем. Разбуди через пару часиков, я тебя сменю.
— Хорошо, дорогая, не тревожься. Васку мы больше не упустим.
Обе ещё не знали, что над их головами собираются новые тучи.
Одиннадцать лет до этого,
Италия, 1096 год, лето
Вскоре после Пьяченского собора Папа Урбан II лично соединил брачными узами итальянского короля Конрада I и княжну Констанцию. Церемония проходила в миланском соборе Сант-Амброджо. Адельгейда, присутствовавшая на ней, вспоминала свою свадьбу с Генрихом IV — музыку, цветы, разные забавные ритуалы, связанные с поверьями... И теперь она ровным счётом никто, жалкая изгнанница, никому не нужная, полунищая, лишь с одной горничной Паулиной из прислуги... Каждая улыбка, обращённая к ней, каждый шепоток за спиной Ксюша воспринимала трагически: издеваются, думала она, говорят о потерянной мною чести, об отвратном посвящении в Братство и участии в свальном грехе, о разводе на церковном соборе... И предпочитала как можно реже появляться на людях, поселившись в королевском дворце в Павии. Но, конечно, не поехать в Милан на венчание пасынка просто не могла. И теперь страдала — как от грустных воспоминаний, так и от внимательных взглядов со всех сторон.
— Ваша светлость! Вы, наверное, забыли меня? — услыхала она где-то над собой.
Посмотрев наверх, увидала круглое приветливое лицо с розовыми щеками — Готфрида де Бульона, герцога Бургундского, собственной персоной.
— Рада встретить вас, ваша милость, — покраснела от удовольствия Адельгейда. — Это честь и для Конрада — видеть такого знатного рыцаря у себя на свадьбе.
— Я, признаться, больше здесь по делу, — откровенно признался тот. — Надо поговорить с его святейшеством, прежде чем поехать в Клермон. Мы не можем проиграть тем занудам, кто считает, что поход гибелен.