Евпраксия
Шрифт:
— А его родитель?
— А его родитель, выпущенный из Бекельхайма, ускакал в Льеж, где и объявил своё отречение недействительным, ибо было подписано оно под угрозой смерти. Он решил бороться с сыном за престол. Центром сопротивления выбрал Кёльн. Генрих Пятый осадил город и попытался взять его штурмом. Вряд ли бы это удалось, если б Генрих Четвёртый не скончался. Перед смертью я его причастил и собственноручно записал последнюю волю — он прощал всех своих врагов, в том числе и сына.
— Ну а сын?
— Сын похоронил его в Шпейерском соборе. А когда уехал, Шпейерский епископ, не согласный с этим решением, вынул тело из саркофага и удерживает непогребённым полтора года.
— Господи Иисусе! Что же Генрих Пятый не повлияет?
— Шпейер находится в княжестве Пфальц, а оно не подвластно императору.
— Ну и чудеса! — удивлялась Ксюша невесело.
А потом, оставшись одна, долго молила Деву Марию о защите и покровительстве в деле упокоения бывшего супруга.
Двадцать четыре года до этого,
Германия — Русь, 1083 год, лето
Сватать четырнадцатилетнюю Евпраксию Всеволодовну из Германии прибыла её тётка — маркграфиня Ода фон Штаде.
Дело в том, что Ода была второй женой старшего сына Ярослава Мудрого — Святослава Ярославича. Вместе жили они недолго, но счастливо, правили Киевом три года и родили сына. Но внезапно у князя на щеке появился фурункул, вскрыли его неудачно, и от заражения крови Святослав умер. Безутешная вдова с маленьким ребёнком отбыла в Германию, увезя с собой громадное состояние...
И никто не знал, что княгиня перед отъездом спрятала в днепровских пещерах ценностей не меньше, взять с собой которые просто не смогла. А потом искала предлог возвратиться в Киев за второй половиной своих сокровищ.
Что ж, предлог был выбран достаточно убедительный. Северной землёй в Саксонии, Нордмаркой, правил её брат, Удон II фон Штаде. В тридцать девять лет он скоропостижно скончался, поскользнувшись на лестнице и разбив затылок о каменную ступеньку. И оставил после себя процветающие поместья, многочисленные амбары, полные пшеницы и проса, винные погреба, две суконных мануфактуры и немалые стада коров и овец. Всё это досталось его сыновьям — Генриху по прозвищу Длинный, семнадцатилетнему юноше, и тринадцатилетнему Людигеро-Удо. В общем, тётя сделала предложение старшему племяннику: мол, она съездит в Киев и сосватает за него княжну Евпраксию, за которой дадут приданого — видимо-невидимо.
Генрих Длинный, тощий, нескладный молодой человек, рыжий и лопоухий, сплошь в больших и маленьких конопушках, с недоверием смотрел на неё, невысокую тридцатилетнюю даму, полноватую и довольно милую:
— Право, тётя, я озадачен. Может быть, найти невесту из наших?
Ода возразила:
— Глупости, мой друг, у тебя напрасные опасения. Русские такие же христиане, как мы; чуточку наивнее и попроще, чуточку упрямее и суровее, а вообще люди славные и гостеприимные. Я вон прожила среди них столько лет и, как видишь, жива-здорова.
Юноша по-прежнему сомневался:
— Да она, наверное, ни бум-бум по-немецки...
— О, не страшно. Мы её отдадим подучиться в Кведлинбургский монастырь. Пусть штудирует языки, примет католичество, разовьётся как следует. Ей ведь ныне всего четырнадцать. А когда шестнадцать исполнится, свадебку сыграете.
Генрих Длинный молча поморгал и спросил напоследок:
— Да она хороша ль собою?
— Просто прелесть! — с воодушевлением воскликнула тётка. — В ней намешана скандинавская, славянская и куманская кровь. В результате вышел ангелочек — глаз не оторвать! И смышлёная очень. Ты не пожалеешь, верно говорю.
Наконец он сдался и кивнул со вздохом:
— Хорошо, согласен. Отправляйтесь и, коль сговоритесь, привезите её вначале сюда, в Штаде, для знакомства, а потом уж отправим в Кведлинбург.
— Так и сделаю, дорогой, можешь быть спокоен...
...Евпраксия вышивала на пяльцах в мастерских Андреевского монастыря, как вошла келейница Серафима и произнесла низким голосом:
— Душенька Опраксушка, милости прошу к её высокопреподобию. Ждут к себе немедля. Поспешай, родимая, дабы матушка не почали гневаться. Ныне сутрева в нерасположении духа.
— Ах! — воскликнула четырнадцатилетняя княжна. — Не иначе, дурные вести. Может, батюшка нежданно-негаданно захворали? Или с братцем Володимером Мономахом что? Ой, не приведи Бог! — И, перекрестившись, устремилась к двери.
Был июнь. Солнце жарило рьяно, прямо-таки вцепляясь в чёрную материю её платья. Туфельки шуршали по белому раскалённому камню бесконечного ряда ступенек. Если глянуть с высокого крыльца, можно рассмотреть за стеною монастыря вымощенный Андреевский спуск, ведший ко Владимирской горке. Именно с неё, по преданию, сто лет назад и крестил её прадед киевлян...
Девочка вошла в Янчины палаты. Янке было в ту пору тридцать три года. Стоя у оконца, настоятельница смотрела во двор, и её худая длинная фигура в чёрном балахоне выглядела точно обугленное дерево посреди сильного лесного пожара. Повернула голову в сторону вошедшей. Тень от рамы вроде разрезала её лицо: нос немного приплюснутый, плотно сжатые недобрые губы...
— А, явилась не запылилась, — проворчала игуменья, подойдя к сестре. — Говорят, в последнее время делаешь успехи. На латыни болтаешь бойко. Ну-тка переведи: «Fortuna tibifavet».
Девочка наморщила лоб:
— «Счастье... тебе... благоволит...»
— Совершенно правильно. Но об этом есть и другое изречение: «Fortuna vitrea est, tum, cum splendet, fran-gitur». Понимаешь? «Счастье порою разбивается, как стекло, в миг его особого блеска». Никогда нельзя забывать, чтоб не загордиться.
Евпраксия согласно поклонилась. Настоятельница монастыря протянула руку и взяла двумя пальцами нежный подбородок сестры. Подняла её лицо к свету, рассмотрела внимательно: смуглая, с оттенком гречишного мёда, кожа, сросшиеся брови, острый носик, карие глаза, словно два умытых дождём лесных ореха, загнутые кверху ресницы... Да, она была хороша! А со временем превратится просто в красавицу — безусловно. Почему одним всё, а другим ничего? Чем Господь прогневался на Янку? Обделил женской привлекательностью, а потом и разбил надежды на семейное счастье? А вот этой пигалице, половчанке, соплячке — и пригожесть, и отменное сватовство? Ненавижу её, задушить готова!