Евпраксия
Шрифт:
— Не томи мою душу, сделай милость, — жалобно сказала юная княжна, не сумев по-взрослому выдержать устремлённого на неё холодного, хищного взгляда. — Для чего кликнула меня? Не случилось ли что худого с тятенькой и маменькой?
Верхняя губа игуменьи иронически дрогнула:
— Маменька твоя!.. Что с ней станется? — Отпустила подбородок малышки. — И отец, слава Богу, здоров и бодр. От него прибежал посыльный. Велено тебе идти во дворец, в лучшие наряды облечься и предстать пред их сиятельны княжьи очи.
— Что за надобность — сообщи, не мучь!
— Скоро всё узнаешь. — Янка посмотрела на неё с долей жалости: — Не трясись, дурёха. Чай, не голову тебе сечь ведут. Живота не тронут. — И перекрестила напутственно: — Ну, ступай, ступай, время дорого. У ворот увидишь Груню Горбатку и холопа Микешу — с ними и пойдёшь.
Поклонившись, Евпраксия скользнула за дверь. Ног не чуя, проскакала по лестницам и пошла вприпрыжку через жаркий, раскалённый полуденным солнцем двор. Тут навстречу ей стали появляться из мастерских её однокашницы. В том числе и две сердечных подруги — Фёкла по прозвищу Мальга и Екатерина, Катя Хромоножка. Фёкла происходила из боярского рода Вышатичей, но её родители умерли, а из родственников остались только дяди — Ян Вышатич и Путята Вышатич. Оба посчитали за благо приютить племянницу в школе для девочек при монастыре, уплатив за её полное довольствие. Бедная же Катя, несмотря на увечье — родовую травму, вывихнутый бедренный сустав, — сохраняла доброту и весёлость. Обе, заприметив Опраксу, сразу подошли, начали выспрашивать: для чего позвали? Что случилось?
— Ой, не знаю, не знаю, — ни жива ни мертва говорила Ксюша, осеняя себя крестом. — Батюшка в палаты зовут. Для не ясно какой затеи.
— Может, сватать будут? — вслух подумала Хромоножка. — Очень даже просто.
— Неужели? — похолодела сестра. — Я умру от страха!
— Душенька, Опраксушка, — улыбнулась Мальга, — коли отдадут тебя за какого-нибудь заморского прынца, прихвати и меня с собою в чужедальние страны! Страсть как хочется поглядеть на мир!
— Ясно, прихвачу, — нервно рассмеялась подруга.
— Вместе-то надёжней.
У ворот её поджидала Груня Горбатка, пожилая нянька, и холоп Микеша, парень лет шестнадцати, бывший у князя на посылках. Оба поклонились при виде маленькой хозяйки.
— Грунечка, голубушка, — бросилась она к челядинке, — растолкуй, сделай милость, на какую такую надобность я сдалась отцу?
— Ох, кровиночка ты наша, буйная головушка, — обняла её скособоченная служанка. — Увезут тебя от нас к бусурманам лютым, за четыре моря! — И расплакалась чуть ли не навзрыд.
— Тьфу, Горбатка, полно голосить! — сплюнул провожатый. — Ты не слушай ея, дуру окаянную, Евпраксея свет Всеволодовна. Никакие не бусурмане лютые, а вдова Святославова из Неметчины пожаловали — выдавать тебя за немецкого племянника, богатея-вельможу.
— Свят, свят, свят, — прошептала княжна. — Да неужто правда?
— Вот те крест — не вру!
Не прошло и полутора часов, как её, разодетую в парчу и меха, с длинной толстой косой, перекинутой на грудь, в золотой диадеме шириной в два пальца, всю в бриллиантах и яхонтах и с височными золотыми кольцами, вывели в просторную залу-гридницу — главную палату дворца.
Во главе стола восседал отец — Всеволод Ярославич, плотный широкоплечий мужчина, у которого левая бровь была рассечена саблей; этот шрам придавал его лицу выражение постоянного удивления.
Справа от него находился Ян Вышатич — старший дядя Фёклы-Мальги, киевский тысяцкий, воевода, с крупной сединой в волосах и серьгой в правом ухе.
Слева занимал место митрополит Иоанн II в белом клобуке и просторной рясе; из-под бороды клинышком у него блестел серебром тяжеленный крест. Был он константинопольский грек и не одобрял связей Киева с Западом.
Дальше располагались приближённые князя — видные дружинники, знатные бояре и старейшины города. На такие пиры женщин не пускали, но сегодня сделали исключение: по одну сторону от князя разместилась его супруга — половчанка Анна, по другую — Ода фон Штаде. Евпраксия помнила её смутно (та уехала в Германию шесть лет назад, девочке тогда было восемь), но теперь, после слов Микеши, сразу восстановила в памяти.
Поклонившись в пояс, Ксюша прошептала:
— Здравия желаю всем честным господам, а великому князю и великой княгине в отдельности. Звал ли, тятенька? Правду ли поведали, что имеешь ты надобность во мне?
Всеволод отпил из высокого червлёного кубка, согнутым указательным пальцем вытер край усов; на перстах его горели драгоценные кольца. Ласково взглянув серыми глазами на дочь, утвердительно покивал:
— Здравствуй, здравствуй, Опраксушка, самая пригожая моя дщерь. Как идёт учение, много ли познаний праведных ты в себя впитала?
— Слава Богу, порядочно. Слов дурных от наставников не слыхала.
— Умница, хвалю. И горжусь тобою. А теперь услышь княжье и отеческое моё повеление. Надлежит тебе этим летом следовать в германские земли, к будущему мужу — графу Штаденскому. Во главе поезда поскачет Ян Вышатич, а с собою возьмёшь надлежащую прислугу и знатное приданое. Я скупиться не стану, лучшее отдам, что смогу. Тем продолжу деяния моего великого тятеньки Ярослава, укреплявшего узы Иеропии и Руси. И да будет по сему!
Юная княжна в знак покорности наклонила голову, приложив руку к сердцу, и затем, волнуясь, проговорила:
— Как прикажешь, отче. А дозволь просьбу высказать?
— Говори, не таись, хорошая.
— Разреши взять с собою Фёклу-Мальгу как мою любимую дружку? У нея такое желание, да и у меня тож. Мы вдвоём, обе-две, верно не погибнем посреди чужеземцев!
Все заулыбались речи Евпраксии, а отец ответил:
— Я бы согласился, будь на то воля попечителей ея, Яна да Путяты.
Пожилой воевода покачал серьгой в ухе и покашлял в кулак. А потом сделал разъяснение:
— С братцем мы давно в распрях. У него спросите отдельно. А с моей стороны возражений нет. Пусть Мальга поедет, может быть, и счастье своё отыщет. В жизни ить, известно, происходит всяко.
Так и рассудили. Только митрополит пробубнил с неодобрением:
— Никакого счастья у еретиков-латинян быть не может. Лишь разврат и смута.
Киев постоянно лавировал между Западной Европой и Константинополем. Всеволод пышно принимал послов от Генриха IV, воевавшего с Папой, но открыто не поддерживал. А митрополит, ненавидевший католиков, в споре Генриха и Папы всё-таки склонялся в пользу Папы, нежели «антипапы» (то есть вёл себя, как и Константинопольский Патриарх). Словом, князь нередко поступал, не считаясь с первосвятителем, Иоанн же позволял себе иногда словесные выпады против князя. В целом же друг с другом уживались неплохо.