Европа-45. Европа-Запад
Шрифт:
Михаил не мог смотреть спокойно на Кельнский собор. Он вызывал в душе одни только мрачные мысли. Что-то отталкивающее мерещилось Скибе в этом строении, что-то такое, что кичилось своим величием и неуязвимостью по сравнению с этим разрушенным, растоптанным городом.
— Говорят, кельнский бургомистр, к которому мы едем, принадлежит к самым активным церковным деятелям? — поинтересовался Скиба.
Попов пожал плечами:
— Не слыхал, не знаю. Меня деятели такого рода никогда не интересовали.
— Да ведь и я тоже сталкивался с ними только в детстве— в нашем селе был поп Самосвят... А тут, видишь, все иначе. Что, если бургомистр, услышав о списке, который я ему везу, станет молиться? Что тогда делать мне?
—
— Но ведь он будет молиться за наших людей.
— Пусть молится. Такая у него должность. Одни убивали, другие теперь будут молиться.
— А мертвым от этого не легче, ой не легче! — вздохнул Михаил.— Сколько наших людей лежит не только здесь, в Кельне, а и в Браувайлере, и в Дейце, и в этой ужасной кельнской яме, и в Ванне. Кстати, в Ванне должен был сложить голову и я: как раз туда меня везли на расстрел. Я спасся, а вот мои друзья, вероятно, погибли... Мы бежали с баржи смертников,— по-моему, это как раз в том месте, где нынче американский мост через Рейн. Когда я еду по этому мосту, я всегда пристально всматриваюсь в рейнскую воду. Мне кажется, что я увижу там своих друзей, услышу их голоса, услышу голос майора Зудина, которого застрелил часовой при попытке к бегству... Это ужасно, Попов!
— Нервы, нервы, лейтенант! — пробормотал Попов, выкручивая машину из завалов.— Берегите свои нервы, они вам еще пригодятся для многих важных дел.
Магистратура помещалась в большом трехэтажном доме на Гогенцоллернринг. Конечно, это была не старая Кельнская ратуша; ратуша, как почти всё в Кельне, разбомблена. Широкие стеклянные двери, просторные гостиные, дорогая мебель в стиле ампир, хрустальные люстры. По-видимому, дом принадлежал какому-нибудь нацистскому банкиру, и теперь — временно или навсегда — его конфисковали американские военные власти.
В кабинет бургомистра вели широкие мраморные ступени. Бронзовая решетка искусно выполненного литья обрамляла лестницу слева. Все было как в добрые старые времена, как до войны, и как тогда, когда гитлеровские полки маршировали по шоссе Австрии, по полям Голландии и площадям французских городов. Правда, тогда на этой лестнице, очевидно, лежал толстый пушистый ковер, теперь же ступеньки сияли белизной, ничем не прикрытые, холодные и голые, несчастные своей наготой.
Зато в гостиной, перед кабинетом бургомистра, на полу красовался тяжелый ковер, весь в арабесках, весь в разно-цветных линиях, солидный ковер с притертым ворсом, притертым ровно настолько, чтоб можно было судить о богатстве в этом доме — постоянном, давнишнем и неистребимом, как этот пушистый ворс на пушистом персидском ковре.
Бургомистр вышел навстречу советскому офицеру. Скиба увидел старого, очень старого человека, с совершенно белыми волосами, с белым лицом, каким-то мягким, даже нежным лицом, на котором не оставалось никаких мускулов; кожа на нем напоминала маску арлекина из комедии масок.
Старый человек улыбался. Он был весь в черном, кроме белой рубашки с твердым накрахмаленным воротничком, белых волос и белого лица. И улыбка — словно у священника сельской церкви — кроткая и добрая. Это получилось несколько неожиданно. Михаил почему-то представлял себе бургомистра эдаким красномордым здоровягой, рыжеволосым горлохватом, у которого в брюхе добрых полбочки пива. Бургомистр рисовался его воображению неким самоуверенным бюргером, равнодушным к руинам, к смертям, к несчастьям, под знаком коих жил отныне его город.
Вместо этого — тихий, старый человек, с молитвенно сложенными руками, с лицом белым и безвольным, с апостольски белоснежными волосами и ласковой улыбкой на устах.
За плечами у бургомистра неотступно, как тень, стоял майор из американского Military Government. Еще недавно Аденауэр был всего лишь советником при американском коменданте; теперь же, после окончания войны, официально стал бургомистром, и представитель американского командования
Главное было то, что американский майор был человеком от природы довольно хорошим, и если бургомистр встречал своих посетителей улыбкой христианского смирения и покорности, то майор одаривал их улыбкой искренней, радушной и вполне беззаботной. Он как бы хотел сказать из-за плеча бургомистра: делайте с этим дедом, друзья, что хотите, добивайтесь от него чего угодно, я перечить не стану, а если нужно, то еще и помогу вам, я такой!..
— Рад вас приветствовать, высокочтимый господин офицер,— учтиво, мягким ласковым голосом произнес бургомистр.— Мы оба рады вас приветствовать.
— О’кей! — кивнул американец.
— Здравия желаю! — козырнул им обоим Скиба не очень уверенно, не зная, ограничиться ли козырянием или поклониться так, как бургомистр и майор, а то и просто подойти и пожать им руки?
На диванах, расставленных вдоль стен гостиной, сидели несколько немцев в ожидании аудиенции у бургомистра, в коридорах слонялись американские солдаты и сержанты, иногда через гостиную пробегали озабоченные офицеры и штатские чиновники, на их руках были надеты сатиновые нарукавники. Все с интересом оглядывались на небольшую группу из четырех человек, стоявшую в центре зала.
Бургомистр не торопился приглашать своих гостей в кабинет. Во-первых, он придерживался привычки все дела разрешать здесь, в гостиной, на ходу, ибо кабинет служил ему более для отдыха, нежели для работы. Во-вторых, не хотел показывать посторонним свой кабинет, где стояло отныне два небольших бюро — одно для него, бургомистра, а другое для американского майора; где было два одинаковых кресла— опять же одно для него, а второе для американского майора. А в-третьих... В-третьих, бургомистр впервые в жизни видел перед собой советского офицера, советского человека, живого коммуниста — и от этого слегка растерялся. Он был истый католик, а коммунисты не признавали того бога, которому он всю жизнь молился,— значит, он должен был бороться против коммунистов. Он был богатым человеком: в его сейфе хранилось более чем на миллион марок акций весьма прибыльных предприятий, а коммунисты декларировали всему миру свою ненависть к богачам, уничтожали частную собственность, делили богатство между всеми поровну,— выходит, он должен был бороться против них во имя сохранения своего рода на земле, ибо род его мог быть сохранен только в том случае, если будет сохранено богатство.
Но этот коммунист принадлежал к ветви союзников, которые победили Германию. Он принадлежал к армии, которая сделала больше всего для победы, к армии, которой боялись не только гитлеровцы, не только такие немцы, как он, а даже — подумать только! — его нынешние хозяева американцы,— следовательно, этого офицера надлежит встретить с должным уважением.
Бургомистр улыбался. Улыбка стала отныне неотъемлемой принадлежностью его лица.
— Я приехал к вам по делу печальному, но, к сожалению, неотложному,— начал Скиба.