Эй, прячьтесь!
Шрифт:
Это гномы, примостившись на ветках, бросали ему прощальные письма.
ПОЖАР
Дедушки не стало, а его контрабас теперь лежал на сундуке, словно старинная карета, на которой прикатила веселая ватага дедушкиных гномов. По-видимому, они остались здесь жить навсегда.
Расяле совсем не обязательно было видеть и слышать Живилька так, как пса Кудлатика или кота Полосатика.
Она ведь такая хитрушка, что и не видя, видит Живилька как вылитого. Кто же, как не он, по ночам уволакивает под кровать ее туфли?
В тот день, потихоньку беседуя с гномом, она выполнила все, что велела мама: покормила Кудлатика, а поросятам бросила в закут охапку одуванчиков. Что же еще? Живилёк напомнил, что надо напоить курицу, что высиживала цыплят в сарае – та дышала, разинув клюв, и конечно же очень хотела пить.
И еще мама сказала:
– Когда проголодаешься, почисти и съешь яйцо.
Понесла Расяле курице воду и сунула это яйцо той под крыло: пускай Рябая высидит еще одного цыпленка, а Расяле как-нибудь перетерпит и неевши. И перетерпела бы, но тут Живилёк, что ли, возьми и предложи ей напечь картошки, и даже показал, где спички лежат.
Чтобы папа не увидел со своей стройки, что из трубы идет дым, и не прибежал домой, и чтобы мама потом не ругалась, Расяле решила развести огонь не в плите, а в ящике старого комода. На растопку разодрала газету, положила наверх щепы и зажгла. А пока огонь разгорится, она намоет картошки и принесет дровишек со двора.
Когда Расяле вернулась с чистой картошкой в подоле, пылал не только ящик, но и весь комод. Расяле перепугалась и побежала за водой. Пока она притащила тяжеленное ведро, горница была полна дыму, и пламя, потрескивая, бежало по обоям. Расяле разлила воду у порога, заревела и спряталась под кровать.
– Ох, Живилёк, и попадет же тебе! – всхлипывала она. – Ох и попадет…
– Кукаре-ку-ку-у! – запел петух, он первым услышал шаги.
Куры, копошившиеся в пыли под сиренью, поняли: возвращается Гедрюс.
«Чего это из нашей избы пар идет?» – подумал Гедрюс, весело размахивая портфелем. Сегодня он получил пятерку за диктант, а по арифметике – четыре.
Подойдя поближе, он услышал кисловатый запах дыма и увидел, что Кудлатик скулит и рвется с цепи. «Горим!» – понял Гедрюс и, отшвырнув портфель, бросился в дом.
– Расяле! – крикнул он, ничего не видя в дыму. – Расяле!
Открыл одно окно, другое, заметил в углу контрабас, схватил за гриф и выволок во двор.
– Спасите! – крикнул он и закашлялся. – Спасите! – и снова бросился в избу. Он вспомнил, что в шкафу вся хорошая одежда и папины документы. Но жара была такая страшная и так много дыму, что он успел только стащить с плечиков папин костюм да прихватить две подушки с кровати.
За домом он услышал голоса, топот и, немного осмелев, опять кинулся в дверь. «Где же Расяле? Где Расяле?»
А та с перепугу даже плакать перестала, забилась в самый угол под кроватью. Но и тут стало жарко, едкий дым разъедал горло.
– Я тут! Я тут! – захрипела она, увидев, что в дыму мелькают башмаки Гедрюса.
Но неподалеку уже гудел огонь, и Гедрюс ничего не расслышал.
Теперь в третий раз он успел обежать комнаты и все звал сестру, но она не отзывалась.
Расяле лежала ничком у порога и не двигалась. Гедрюс попытался поднять ее и упал сам. От едкого дыма першило в горле. Он уже не дышал, только кашлял и задыхался. В висках стучали какие-то молоточки, и казалось, все тело горит.
– Где дети? Где мои дети?! – услышал он испуганный крик отца и из последних сил перетащил Расяле через порог в кухню. Соседи с криками разбивали окна и лили воду.
Еще шаг, еще дальше от пламени – и обоих подняли сильные руки отца.
На воздухе Расяле очнулась. У нее болела обожженная нога, а Гедрюс никак не мог открыть глаз. Ему все казалось, что он горит, что все еще тлеет на нем одежда, и он звал и звал сестру.
– Я здесь, Гедрюкас, я здесь, – отвечала Расяле и гладила его, пока брат не успокоился.
Приехали пожарные, а вслед за ними – скорая помощь. Врач перевязал детей и увез в больницу.
На следующий день в больницу пришла мама. Она рассказала, что от дома остался только чулан, дедушкина комната и половина кухни. Все пахнет дымом, а обгоревшая половина выглядит так страшно, что даже куры обходят ее стороной. Обгорела изгородь, пожухли тюльпаны, почернел куст сирени, а трава вокруг избы черная от сажи.
– Это все ничего, – сказала мама. – Дом у нас будет новый, мы с Расяле новые цветы посадим – только бы Гедрюс не ослеп. Только бы глазоньки уцелели!
– Поправится, будет видеть, – успокаивал доктор. – А если останется шрам, такой шрам – как медаль. Человека спас, а не дрался!
В палате еще лежал Витукас – ровесник Гедрюса, со сломанной ногой. Поначалу он стеснялся рассказывать о том, что с ним приключилось, но потом признался: они с ребятами соревновались, кто из них смелее, кто перебежит улицу перед самой машиной. Моросил дождик, делать было нечего, вот и придумал со скуки…
Его нога была закутана и поднята на странных приспособлениях выше изножья кровати. А для того чтобы она не стала короче, к пятке привязали гирю. Витукас не мог ни сесть, не перевернуться на бок. Но Расяле сказала, что Гедрюсу еще хуже: ворочаться-то он может, зато ничего не видит сквозь свои бинты.
Она сама на третий день уже бегала по палате и могла ехать домой, но Гедрюс очень просил, чтобы она побыла с ним еще хоть денька два. Расяле, конечно, согласилась, и доктор разрешил.
Расяле знала один секрет доктора – он просил никому его не выдавать. Из кармашка его халата торчал волшебный цветок, все больные спрашивали, почему он все не вянет. А Расяле видела, как доктор взял крохотную ампулу, пустил туда шприцем воды и вставил стебелек. Анютины глазки стояли в воде, а доктор улыбался и никому ничего не говорил. Вообще-то он любил поговорить, знал множество разных историй, и Расяле умела его упросить, чтобы он подольше посидел у них в палате и еще о чем-нибудь рассказал.