Эй, вы, евреи, мацу купили?

Коган Зиновий

– А вы, профессор, когда выставляетесь?

– У меня в Иерусалиме постоянная выставка.

– Дайте приглашение.

– Кто бы мне дал.

– Три года между небом и землей: ни работы, ни денег, и не видно конца. Зло берет, – Рубин и впрямь был в отчаянии после того, как за ним установили круглосуточную слежку. – Кто поведет людей на коллективное самоубийство?

– А что-о, уже хана? – удивился Эрнст Неизвестный.

– Мы уже гибли безропотно, по одиночке, – сказал Рубин.

– У тебя, Виталий, нет русского

терпения, улыбнулся скульптор. – Всегда остается какая-то надежда.

– А вы же диссидент! – обратился Калеко к Неизвестному.

– Нет, я не диссидент.

– Важно, что так считает Андропов.

– Он так преследует евреев, как будто сам еврей.

Лева наконец пробился к Галичу – взять интервью для «Тарбута».

– Алик, есть те, кому завидуете вы?

– Я завидую тем, кто верит в Бога, – ответил бард.

– Им легче жить?

– Им легче умирать, – сказал Галич.

– А что такое Бог? Вмешался в разговор Липавский.

– Причина сущего. Закон, – сказал Лева. – Закон, где расширяется вселенная и в искре огня, и в капле воды, и в наших душах.

– Бог не фраер…

Долгожданное свидание

17 апреля 1975 года день пэсах на улице Киева трое еврейских парней изрезали друг друга ножами из-за нейлоновой куртки. Никто из них не знал праздник. Не знали ни одного еврейского слова.

Поезд гремел Украиной, отбрасывая железобетонные шпалы, тянул-тянул за собой придорожные полосы пшеницы, созревшей и поваленной дождем. И сквозь размытое окно – даже если прилипнешь лбом – чудится – рыжий зверь лижет жарко в лицо – расставание.

Они ехали плацкартом. Вере пятьдесят семь – медузообразная, близорукая, изредка смотрела в окно и тихо ахала – не расплакаться бы. «Зачем я родила его на старости лет?» – думала о младшем. Старший сын сидел рядом с ней, у окна. Под рукой его лежала Тора в твердом переплете. И он вез ее брату, Леве ее дал учитель иврита, учителю – синагогальный старик, старику – кантор, кантору – канадские туристы, канадцы размножили Тору офсетным способом, ту самую, что была издана в Вильно в 1912 году… И вот, через 60 лет, она возвращается к русским евреям. Спешит невеста к жениху….

– Лева, – сказала мама, – я тебя забожу, чтоб ты не давал эту книгу Фиме. Мало ему цурес? Ты меня слышишь?

Слышал, но думал о своем. «Если Фимка ударил ножом, что я когда-то украл в пионерском лагере, то не я ли виноват первый…Я не жалел дарить украденное… Я не жалел своего Фимку… подсунул ему… Не-ет, чушь… Я расспрошу. Расспрашивать без надежды помочь…

Без умолку болтали только Софа с дочерью. Обе черненькие, гладкие. Для знакомых они ехали на курорт.

– На обратном пути, – сказала Софа, – сама, Вера, поедешь в плацкарте. Мы поедем с Наташей в купе.

– Пожадничала, баба.

– А ты молчи, – оборвала ее Софа. – Не суйся, когда

говорят старшие.

– Лева, сколько стоит купейный билет? – Вера повернулась к сыну.

– Двадцать три.

– Так это, дорогая доченька, тебе, мне и Наташе 15 рублей переплаты.

– Не обеднела б. Зато ехали б как люди.

– Ты тоже не обеднела бы, – сказал Лева, – если бы сама себе купила билеты.

– А ты не суйся, – Софа порозовела. – Говно.

– Вы уже опять ругаетесь.

– Сам жаднюга, приезжает к маме, чтоб бесплатно кормили. И еще семью за собой тащит.

– О, Боже мой, перестаньте. Кругом люди…

Он раскрыл книгу, снял очки, приблизив страницу к глазам. С верхней полки выглядывал Андрейка.

– Тебя Шлемик зовут? – спросил его как-то старик в синагоге.

– Андрей.

– А как это будет по-еврейски?

– А так и будет.

– Не может быть.

Но было именно так. В кармане у Андрея лежала пластинка – жвачка. Он вез ее дяде Фиме. Фимка – что воробушек со связанными крыльями. И как он, бедняга, продолжал жить? И потому нужно привезти Фимке самое лучшее. И, конечно, жвачку. Зимой Андрея угостили двумя пластинками. Одну он тут же изжевал, а вот эту… эту он везет Фимке.

Земля и поезд поворачивались к солнцу спиной. И словно в гневе оно багровело.

– Я уже второй свой день рождения встречу в тюрьме, – сказала Наташа.

– Ой, действительно, – засмеялась Вера. – Ровно год, как мы были у Фимы. Бедный сыночек.

– Он в тысячу раз лучше, чем этот, – сказала Софа, – Фимка рубаха-парень. Та его ж все прямо за русского принимали.

– Фимочка очень добрый, – сказала Вера. – На каждый мой день рождения дарил подарки. Ты, Левочка, не обижайся, ты такой же мне сын, как и Фимочка, но он добрее тебя. Добрее.

– Та-а! – воскликнула Софа. – Это такой жаднюга! Он за копейку удавится. А уж чтоб прислал родным что….

– Я вам разве на Пасху не присылаю мацу?

И Вера сказала, краснея:

– Ой, я забыла, правда-правда.

Поезд пересекал Украину, и, убежав от заката, нырнул в агустовскую ночь. Дрогобыч. На асфальте чернели лужи. Из электрички выпрыгивали рабочие и бежали к автобусу.

– А лагерь скоро будет? – тихо спросил Андрей.

– Боишься?

Кивнул.

– Ну ничего, ради Фимочки…

– А мы будем жить в тюрьме?

– Гостинице. Только окна на решетках.

– Кругом решетки?

– Не знаю…

Не знал Лева даже того, как выглядел брат. Тискалжалел маленького, дарил книги повзрослевшему. «Кто он – Фимка?» – такого вопроса не возникало.

Киргизы-автоматчики в кирзовых сапогах ходили перед толпой. Четырехэтажный дом свиданий из пиленого известняка стоял заподлицо с проволокой зоны.

– У заключенных свидание только с прямыми родственниками, – сказал дежурный. – А у вас у всех разные фамилии.