Эйнштейн

Сексик Лоран

Он поднимается в кабинет. Задергивает шторы, погружая комнату в полумрак. Кладет письма на стол, аккуратно раскладывает по кучкам. Чинное щебетание птиц больше не доносится до него. Только крики отчаяния звучат в его мозгу. Он достает из ящика несколько бланков со своими реквизитами, берет вечное перо. Он ответит на каждую просьбу, даже если придется писать всю ночь.

Благодаря положению профессора Института перспективных исследований у него есть свободное время. Но достаточно ли секунд в дне, чтобы ответить на все мольбы? Через сколько времени его поручительства достигнут адресатов? Сколько месяцев они будут служить им охранной грамотой? Сколько еще посланий ему позволят здесь написать? Он видит признаки раздражения у окружающих его людей. Беженец из Германии, пусть даже и нобелевский лауреат, должен быть тише воды. Кто он такой, чтобы указывать Америке, кого ей следует принимать? Америка не обязана пускать в свои университеты всех профессоров, изгнанных из Третьего рейха. Зачем тогда студентам, родившимся в этой стране, выкладываться на университетской скамье, если потом все должности будут заняты эмигрантами? Что они сделали для Америки? Чем им обязан

американский народ? Только-только вышли из Великой депрессии и должны теперь кормить кучи евреев, которые нескончаемым потоком выгружаются с кораблей на Кони-Айленде? Да еще и давать им работу? Раз американская администрация требует поручительство — тот самый аффидевит — значит, у нее есть на то причина. Так ли уж необходимы эти люди, которых безумец Гитлер считает низшей расой, для научного прогресса Соединенных Штатов? Помогать несчастным — да, но сохраняя при этом душу американской нации!

Эйнштейн перестает писать, в голове его эхом отдаются враждебные речи. Прошли те времена, когда его встречали в Нью-Йорке с цветами и оркестром, приветствуя криками «ура» героя новых времен. Сегодня он чувствует себя одиноко, ввязавшись в безнадежную борьбу. Абрахам Флекснер, тот самый, кто предложил ему место профессора, твердит, что это уже чересчур. И предупреждает: над Америкой задули злые ветры. От Нью-Йорка до Чикаго говорят уже вслух: никто не хочет, чтобы на этой земле возникла новая Земля обетованная. Некоторые считают беженцев, по-прежнему привязанных к своей родине, внутренним врагом. «Пятой колонной». Другие, напротив, воображают, что в скором времени они ввергнут США в войну с Гитлером. Враги наших друзей станут нашими врагами. Однако Америка не хочет новой мировой войны. Америка хочет стоять особняком. Она уже давно даже не член Лиги Наций. Здесь помнят, что в Арденнах выкопаны могилы, где похоронены молодые американцы. Молодежь, погибшая ни за что. Кто захочет снова посылать своих сыновей через Атлантику на верную смерть? В конце концов, Гитлер ничего не имеет против американцев.

Флекснер обеспокоен так же сильно, как и Эйнштейн, но всё же требует, чтобы его протеже не высовывался.

Эйнштейну нет никакого дела до его увещеваний. Он даже ходит играть на скрипке на концертах, устраиваемых обществами помощи беженцам.

Кроме того, ему удалось, несмотря на противодействие со стороны Флекснера, добиться частной встречи с Франклином Рузвельтом. Аудиенция состоялась в Белом доме 24 января 1934 года. Ученый привлек внимание президента к преследованиям, которым подвергаются немецкие евреи, предупредил об экспансионистских намерениях фюрера в отношении всего мира. Эйнштейн объяснил, что он сам изменился. Он больше не прежний пацифист-идеалист. Он отрекается от своего манифеста двух процентов отказников, который должен был смягчить воинственные настроения народов. Он по-прежнему гуманист, но его гуманизм отныне не витает в облаках. Он заглянул в лицо дьяволу. Он знает, что для того, чтобы спасти человечество, обеспечить мир, надо будет взяться за оружие, применить силу. Он опасается и предчувствует попустительство цивилизованных стран, готовых закрыть глаза на деятельное варварство. Он бичует неподготовленность демократических государств перед лицом боевого настроя Германии. Возможно, этот разговор был выдержан в тоне письма, которое он подпишет пять лет спустя, — призыва приступить к созданию атомной бомбы в противовес победному гитлеризму.

Теперь нобелевский лауреат казался всем глашатаем, духовным наставником. Частично он принимал на себя эту роль, но не забывал и о миссии, которой его облекли, — научной работе. Недавно созданному институту требовался мозговой центр. Ученый не уклонялся от работы. Он возобновил исследования, прерванные политической бурей.

Он вновь погрузился в выводы, вытекающие из всех его работ с 1905 года. Как обычно, перечитав их, он остался неудовлетворен. Взялся выстроить всё заново. Всё необходимо пересмотреть. Начиная с квантовой теории до специальной и общей теории относительности. Ему не дает покоя единая теория поля и материи. Он знает, что его работы 1929 года не представляют собой научной ценности. С другой стороны, он ставит себе целью найти уравнение, позволяющее связать, объединить электромагнитное и гравитационное поля.

Поэтому каждое утро, хотя и поздновато, надо сказать, он отправляется в институт. Работает с разными помощниками и сотрудниками, направляет их на различные пути, на которых они порой теряются и приходят в отчаяние. Он же никогда не бросает начатое. Отважно устремляется в неведомые научные земли, как будто ему всё еще 20 лет. Несмотря на то, что в конце туннеля часто не брезжит свет.

Луч света, его огонек, который горел для него, иногда трепеща, но чаще ярко сияя, тот, что озарял своим светом его жизнь, вскоре угаснет. Эльза уйдет в другой мир. Сначала ее сразила весть о болезни ее старшей дочери Илзе. Илзе, любимая дочь, хрупкая молодая женщина, неизменно пребывающая в тоске. Илзе осталась в Париже вместе с мужем. В мае 1934-го Илзе позвала мать к своему одру. Убитая горем Эльза села вместе с младшей дочерью Марго на пароход, идущий в Европу. Когда она прибыла в Париж, умирающая дочь лежала дома. Молодую женщину положили в больницу. Главные светила медицины обсуждали ее случай. Случай был безнадежен. Ее погребли на кладбище в Сен-Клу в начале лета.

Эльза так и не оправится от смерти дочери. Она продолжала служить человеку, которому посвятила свою жизнь. Сражалась, пробовала совершить невозможное, чтобы раздобыть для обоих зятьев визу в Америку, куда с каждым годом становилось всё труднее попасть, по мере того как изоляционизм овладевал умами. Осенью 1935-го их переезд в дом 112 на Мерсер-стрит, который наконец-то стал их собственным, согрел ей сердце. Но вскоре сердце не выдержало. Оно еще продолжало биться, но слабее, медленнее.

Альберт сутками находился подле нее. Болезнь то наваливалась всей тяжестью, то давала передышку, и он часами сидел возле ее постели, говорил с ней, смешил ее, иногда удерживал

слезы, когда заходил врач. Когда ее состояние улучшилось, ей позволили встать с постели. Она подошла к окну, обвела взглядом парк. Какие красивые деревья, как тут покойно. Хороший они нашли себе дом. Наконец-то у них есть крыша над головой, свой угол, откуда их не выгонят. Им больше нечего бояться. Он улыбается, кивает. Берет ее за руку — такую холодную. Когда светит солнце, он выводит ее на улицу и они вместе идут по аллее. Потом, когда ноги ее больше не держат, разворачиваются и садятся под окном гостиной, долго молчат. Они вместе проехали через столько городов, прошли через столько испытаний. Когда молчание затягивается и делается тяжело, он просит ее рассказать что-нибудь. Чтобы сделать ему приятное, она утрирует свой швабский акцент. Прошли десятки лет, но она сохранила свой мягкий выговор. Он слушает музыку ее слов. Иногда, когда она устает, голос звучит надтреснуто. Стоит ей заговорить, и их окутывает прошлое. Она извлекает оттуда казавшиеся забытыми воспоминания. Такое впечатление, что она — хранительница вековой памяти Эйнштейнов, семейного храма. «Говори еще», — просит он. И как раньше, посмеивается над этим напевным выговором, над ошибками, которые она по-прежнему делает. «Расскажи о нашем прошлом», — говорит он. Она говорит о швабских горах, о его дяде, его тете. «Расскажи о моей матери», — просит он. И она рассказывает ему такие вещи, каких он не знал. В конце концов, она знала его мать еще до его рождения. Ей было три года, а его еще не было на этом свете. Она вспоминает о своей дорогой тетушке. Он целует ей руку. «Расскажи еще». Она признается, что помнит каждый миг их первой встречи, тогда как он не помнит ничего. Ему было десять лет. У него был отсутствующий вид. Мог ли он хотя бы посмотреть на свою кузину? Она говорит, что в тот самый миг, когда родственники приехали к ним в Берлин, она поняла, что судьба еще сведет их вместе.

Ее лицо озаряется, когда он впервые поверяет ей волнение, охватившее его во время их новой встречи в Берлине в 1917 году. Его жизнь вдруг обрела иной смысл, какого не могли ей придать сегменты и цифры. Лгунишка, говорит она. Он повторяет, что именно ради нее переехал в Берлин из Праги. Ради нее порвал со своей семьей. Жалеет ли он об этом выборе? Нет, наоборот. Он ни о чем не жалеет, разве что о некоторых вещах, которых ему не следовало делать, о соблазнах, которым не следовало уступать. «Ты простишь меня?» — просит он. «Не знаю, о чем ты говоришь, — отвечает она. — Это ты меня прости, поскольку я тебя покидаю».

Порой, глядя на Эльзу, к которой вернулась ее неизменная улыбка, казалось, что ее сердце забилось с прежней силой. Но это была лишь краткая передышка. Сердце надорвалось. Слишком много волнений, слишком много увлечений подкосили жену гения.

Эльза угасла 20 декабря 1936 года. Ей было 60 лет.

Эйнштейн потерял супругу, мать, спутницу жизни, кузину и сестру. Несмотря на все превратности их союза, Эльза, уходя, словно забрала с собой его прошлое. Вместе с ней похоронили историю Эйнштейна, его живую память. Эльзы больше нет рядом с ним, она больше не освещает одним своим присутствием то место, куда он устремляет взгляд. Эйнштейн продолжает свой путь, на его лице пока еще та же насмешливая улыбка, веселое выражение. Он еще отпускает свои ироничные и острые замечания. Играет гостям те же сонаты, как раньше, те самые, которые играла на пианино его мать. Эйнштейн подлаживается под большую политическую игру, под научный церемониал. Он по-прежнему откликается на каждый зов о помощи. И всё же, глядя, как он идет по улице, можно поклясться, что этот человек потерял свою тень.

В самые худшие моменты душевных и политических бурь часть его ума оставалась в надежном укрытии. Некий участок его мозга был прикрыт броней: в нем заключалось его знание. Одна сфера серого вещества всегда бодрствовала, оставалась активной. Нейроны были заняты единственно научными исследованиями. Мотор продолжал работать. Труды подвигались в тени бессознательного, терзаемого драмами. Так художник создает свое произведение в уме, прежде чем разродиться им. В умственном плане Эйнштейн всегда стоял ближе к творцу, чем к ученому. В 1905 году в те несколько недель, когда он написал свои главные работы, на него словно снизошла благодать. Интуиция, позволявшая ему пробираться сквозь джунгли научных общих мест, прорубая в них путь, озарялась вспышками, которые ставят его по одну сторону с да Винчи и Моцартом, а не с Альфредом Нобелем.

1935 год: многие уверены, что всё, что мог, он уже совершил. Его родных захватило бурей, он вновь взялся за работу. Он по-прежнему хочет доказать несостоятельность квантовой теории в том виде, в каком она существует с 1927 года. Он не верит в поражение. Разбитый, поверженный король не отрекся. В институте ему ассистируют двое ученых: Розен и Подольский. Первому всего 26 лет, он подводит математическую основу под исследования Эйнштейна. Теперь он понимает, как ценна для него та математика, которую он ранее презирал и которой порой не хватало для разработки его теорий. В мае трое ученых опубликовали статью, представляющую новое видение квантовой механики и доказывающую ее ограниченность. В заглавии этой работы стояли инициалы ее создателей: «Парадокс ЭПР». Он привлек Нильса Бора, исследователя из Дании. А ведь тот резко критиковал Эйнштейна на Конгрессе Сольвея 1927 года. Несмотря на содействие Бора, Эйнштейн не пожмет плоды ЭПР. Его статья признана важной для развития квантовой механики. Но ученый больше не на коне. Воодушевление от открытий 1905 года теперь уже далеко. Как далека и мечта о теории единого поля. В этой статье увидели лишь последний проблеск прозорливости уставшего ученого. Чуть позже Эйнштейн вместе с молодым физиком Леопольдом Инфельдом взялся писать историю «Эволюции физики. Развитие идей от первоначальных понятий до теории относительности и квантов». Эта книга имела огромный читательский успех. Признание упрочило его славу. Но упражнение в популяризации науки не пришлось по вкусу его коллегам и еще больше подточило научную репутацию. По правде говоря, к шестидесяти годам, то есть в 1939-м, в глазах физиков нобелевский лауреат был уже иконой, на которую не молятся.