Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников том 2
Шрифт:
<...> Музыка несколько развеселила Федю, так что он сделался не так скучен, как
давеча.
Вторник, 6 августа (25 июля)
<...> Сегодня музыка превосходная, окна открыты, и она слышна, я
думаю, лучше, чем на воздухе. Играет военная. Играли увертюру "Egmont"
Beethoven'a, потом Zampa, потом из "Don-Juan"'a Mozart'a. <...> Когда Федя пришел прощаться, то он был в каком-то возбужденном
состоянии. Он говорил,
любит, что он меня недостоин, что я его ангел-хранитель, посланный ему от бога, не знает за что, что он должен еще исправиться; что хоть ему и сорок пять лет, но
он еще не готов к семейной жизни, ему нужно еще готовиться к ней, что ему
иногда еще мечтается. <...> Потом говорил: вот ты во сне видала, что я отдал тебя
в воспитательный дом. Ну, как я могу отдать тебя куда-нибудь, когда я жить без
тебя не могу. Говорил, что, если б я велела ему броситься с башни, он непременно
бы бросился для меня. <...> Ночью я его спросила, думает ли он о Соне; он
отвечал, что много и часто о ней думает, и прибавил, что, может быть, это будет
мальчик. Я отвечала, что кто бы ни родился, но я буду все-таки счастлива. Тут
Федя прибавил: "Вот поэтому-то мне и не следует оставлять Пашу", то есть это
показывает, что Федя при рождении еще больше будет заботиться о Паше, чтобы
показать, что чрез это нисколько к нему не изменился. А меня уже и теперь
заботит будущность нашего будущего дитяти. Поэтому-то мне нужно и самой
работать, работать, чтоб ребенок имел мою помощь.
Среда, 7 августа (26 июля)
<...> Он пришел прощаться и говорил мне много хороших слов. Говорил, что меня любит теперь как-то странно, то есть ужасно беспокойно, так что это
даже и самого его тревожит, что я Неточка, его счастье; что он говорит мне это не
одни слова, но он говорит, что чувствует. Что если б я теперь как-нибудь ушла от
него, мы бы не жили вместе или я умерла бы, то ему кажется, что он не знал бы, что ему и делать, что он просто бы сошел с ума от горя. Говорил, что только тогда
и оживляется, только тогда ему и хорошо, когда он смотрит на меня, на мое
79
"детское милое личико", как он говорит. Но боится, что все это переменится, и, может быть, через несколько времени я сделаюсь серьезной, скучной, холодной и
спокойной особой и что тогда он разлюбит меня. Вообще весь этот вечер. Федя
был ко мне очень любезен, и видно, что он любит меня, а я его также очень
люблю. Он просил меня беречь нашу Сонечку или Мишу,
Вторник, 13 августа (1 августа)
<...> В три часа ночи меня разбудил Федя, придя прощаться. <...> Наконец
он лег, а мне, я не знаю отчего, может быть, от крепкого чаю, не спалось. <...> В
четверть четвертого Федя меня еще что-то спросил и потом начал засыпать, как
вдруг, минут через десять, начался припадок. <...> Я сейчас же вскочила с
постели, но свечки у меня не было; я побежала в другую комнату и зажгла там.
Федя лежал очень близко головой к краю, так что одна секунда, и он мог бы
свалиться. Как потом он мне рассказал, он помнит, как с ним начался припадок: он еще тогда не заснул, он приподнялся, и вот почему, я думаю, он и очутился так
близко к краю, Я стала вытирать пот и пену. Припадок продолжался не слишком
долго и, как мне показалось, не был слишком сильный; глаза не косились, но
судороги были сильны. <...> После припадка у него является страх смерти {Страх
смерти был всегдашним явлением после припадка, и Федор Михайлович умолял
меня не отходить от него, не оставлять его одного, как бы надеясь, что мое
присутствие предохранит его от смерти. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Он начал
мне говорить, что боится сейчас умереть, просил смотреть на него. Чтобы его
успокоить, я сказала, что приду спать на другую кушетку, которая стоит у его
постели, так что буду очень близко и, если что с ним случится, сейчас же услышу
и встану. Он был этому очень рад; я сейчас же перешла на другую постель. Он
продолжал бояться; молился и говорил, что как бы ему было теперь тяжело
умирать, расстаться со мной, не видеть Сонечки или Миши, как бы ему было это
больно, и просил меня беречь Сонечку, а утром, когда проснусь, непременно
посмотреть на него, жив ли он. Но я его убедила, чтобы он лег спать и ночью не
боялся, обещая, пока он не заснет, сама не спать. <...>
Воскресенье, 18 августа (6 августа)
<...> Я помню, когда я ходила к нему работать, я ему не предложила ни
одного вопроса. Мне казалось неделикатным спросить его о чем-нибудь. Ну пусть
он сам скажет; если захочет, то и сам скажет, думала я, - настолько я была
деликатна. Мне нужно что-нибудь купить, я хожу в рваном платье, в черном, гадко одетая, но я ему ничего не говорю, что мне, может быть, очень хотелось бы
одеваться порядочно. Я думаю, авось он сам догадается, авось сам скажет, что вот
надо и тебе купить платьев летних, они же здесь ведь так недорого стоят. Ведь о