Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Шрифт:
В Забайкальскую областную тюремную инспекцию.
Рапорт:
Прошу распоряжения о возвращении в контору вверенной мне тюрьмы личного дела на ссыльно-каторжную Фейгу Хаимовну Каплан. Каковое ошибочно было заслано в Инспекцию при рапорте от 13 сего октября за № 10780.
Начальник Читинской тюрьмы Дрозд.
Помощник начальника — заведующий канцелярией — Швецов».
По ту сторону ночи (продолжение):
Тьма сменяет тьму. По ощущениям ты живешь: перемещаешься по больничной палате, ешь, пьешь, справляешь нужду. Но мир по ту сторону ночи, отдающий запахами несвежих
Желанное время суток — ночь: во сне ты видишь! Зеленые деревья, пушисто-белые облака. Окружена зримым пространством, людьми — пусть призрачными, часто пугающими — не важно! Они для тебя реальны: светловолосые, темноволосые, кудрявые, лысые, по-своему одетые, со своим выражением лиц. Ты узнаешь издали знакомых, бежишь навстречу — легко, без палочки, разговариваешь с давно умершей бабушкой, с загорелым дочерна Максом на морском пляже, с подругами детства, товарищами по политическому подполью.
Во сне нередко бывает страшно: мучают чудовища, ты от них убегаешь на ватных ногах, двигаешься с трудом — чудовища с лицами тюремных врачей тебя настигают, хватают за горло, душат — ты в ужасе, вскакиваешь на постели… перед тобой — пустота, мрак.
«Я слепая, — вспоминаешь! Сле-е-па-а-я!» Новый пыточный день впереди — новая ночь…
Через год после того, как ее вернули в Акатуевскую тюрьму, сюда стали переводить мальцевских коммунарок — отдельное существование политкаторжан, по мнению властей, было ошибкой, поощрением государственных преступниц, обязанных прочувствовать в полной мере всю тяжесть вины за совершенные деяния. В один из дней — она стояла в валенках, закутавшись в платок, на больничном крыльце, курила — ее окликнули по имени. Обернулась — на нее налетели, тискали в объятиях, целовали.
— Фанюшенька, это я, я… — слышала взволнованный голос. — Дина…
«Дина Пигит, господи!»
Она водила пальцами по лицу обнимавшей ее Дины — она, она: орлиный ее нос, жесткие волосы под косынкой!
— Мы все здесь, — торопясь говорила Дина. — В главном корпусе. Спиридонова, Штольтерфот, Терентьева, Измайлович. Сорок с лишним человек.
— А сестра?
— Аня тоже тут. В лазарете, с воспалением легких. Там же Елизавета Павловна.
— Как она?
— Плохо. Доживает, судя по всему, последние дни.
— Ссыльнокаторжная, в строй! — окликнули со стороны.
— Все, все, Фанечка, ухожу! Увидимся. До завтра!..
Скрип удаляющихся шагов по снегу, звон цепей, затихающий шум голосов.
Вечером дежурный санитар, меривший ей температуру, шепнул на ухо:
— Под подушкой письмо.
Тем же вечером соседка по палате Зоя читала ей послание от новоприбывших. Останавливалась, шлепала по полу, возвращалась:
«Послышалось, будто идет кто»…
Зоя была из местных, прибайкальских. Брошенная пьяницей-мужем станционная фельдшерица, зарабатывавшая, чтобы как-то выжить с тремя детьми, помощью затяжелевшим односельчанкам, желавшим вытравить ненужный плод. Получила по суду пятнадцать лет каторги, страдала от сахарной
«Складно пишут, умно, — комментировала письмо. — Сразу видать: из образованных».
Послание было подробным, в шутливом тоне. Дина рассказывала о последних днях Мальцевки, сообщила, в частности, как угодил под горячую руку начальства «либерал» Павловский. В один из дней в тюрьму нагрянул с внеплановой проверкой инспектор главного тюремного управления Сементовский. Свалился как снег на голову, застал администрацию врасплох. Павловский семенил за инспектором, пристегивая на ходу шашку, надзирательницы носились по коридору, закрывая в спешке распахнутые (категорически запрещено!) двери политических камер, коммунарки натягивали торопясь поверх цветных платьев казенную одежду, прятали недозволенные тюремным уставом вещи под кровати, «кандальницы» лихорадочно заковывались собственноручно в железо.
Шила, увы, в мешке не утаишь — обвести вокруг пальца матерого инспектора не удалось. Дотошный Семеновский не поленился стянуть одеяла с кроватей, заглянул под матрацы. Под казенными одеялами обнаружились домашние, под кроватями — цветы в горшках, куча неказенных вещей. Павловского спустя неделю вызвали в Читу, намылили шею, перевели начальником тюрьмы в Кадаю.
(Кличку «либерал», данную ему когда в шутку мальцевитянками, Павловский все-таки оправдал. В 1912 году бежавшие из поселения Фаня Радзиловская и Рива Аскинази оказались с ним в одном вагоне скорого поезда Чита — Новосибирск. Ехавший с семьей в отпуск Павловский, занимавший с семьей мягкое купе, отвернулся, столкнувшись с ними в коридоре, сделал вид, что не узнал.)
Зоя была первой, вызвавшейся ей помочь в освоении азбуки для незрячих. Поначалу это казалось ей пустой тратой времени. Читать с помощью пальцев, ощупывая бугорки на бумаге? Писать грифелем с острием на конце, прокалывать с обратной стороны листа комбинации точек, обозначающих буквы и знаки препинания, запоминать, какая за какой стоит, складывать из них слова, фразы. Да ни за что! И браться не стоит…
— Научишься, — убеждала Зоя. — Детишки незрячие читают. А ты вон все пять книжек вашей еврейской Библии прочла. Кусками наизусть чешешь.
— При чем тут Библия! — кричала она. — Я тогда не была слепой!
— Правильно. А память? Память, девка? Память в этом деле главное. Давай, давай, — подкладывала томик букваря для незрячих. — Первая буква. «А-аз» — произносила врастяжку. — Говори, как пишется? Ну? Имеем два вертикальных столбика, в каждом по три ячейки. Какие проколоты?
— Первая и вторая слева.
— Умница!.. «Буки»?
— Вторая слева, три справа.
— Ну, в чем загвоздка? «Веди»?
— Забыла.
— Две верхних слева…
— …и две верхних справа.
— Верно!.. «Глагол»?
— Верхняя слева, две верхние справа.
— Давай, давай! — обрадованно кричала в лицо Зоя. — Мы с тобой через месяц-другой в первые грамотейки выбьемся!
Был по-настоящему праздник, когда она проколола с обратной стороны жесткого листа — справа налево — как в иврите свое имя: «Фанни». Подумала, поставила точку (два нижних прокола слева и один средний справа), вывела следом: «Фейга Ройтман».
— Зоя! — крикнула копошащейся рядом подруге. — Можете прочесть?