Фантасмагории о Гоголе и Лермонтове
Шрифт:
Третья верста
Похоронная процессия поравнялась с Пашковым домом. Строгий, с бельведерами и лестницами «волшебный замок», возвышавшийся на насыпи, казалось, бросал вызов самому Кремлю с его византийскими башнями. Словно в этом месте Москвы, благодаря причудам архитектуры, соперничали Восток и Запад, Москва и Петербург. А между ними открывался спуск на Каменный мост через Москву-реку, резкий и крутой, словно тот самый особый российский путь, споры о котором то затухали, то возобновлялись с новой силой в московском обществе.
Только
– Эй, посторонись!
И свистит ветер, и дух захватывает, и щиплет щёки мороз! И смех, и визг! Толкотня!
Похоронная процессия остановила детский гвалт. Наступившая тишина, казалось, прервала саму жизнь. Но это длилось мгновенье.
– Эй, покойника везут! – крикнул кто-то из ребятишек.
– Тише, Микитка!
– А чево?
– Разбудишь! Будет шляться, ночами пугать!
– Ой-ой! – храбрился мальчуган. – Не боюсь! Не боюсь!
И он стремглав спустился с горы, срезав на салазках перед самым гробом.
– Вот пострелёнок! – незлобно погрозил жандарм.
– Александр, посмотри! Не правда ли, какая глупая спекуляция эта литография? – Николай Берг подал листок Островскому. – Ты только глянь: Гоголь – перед камином, в халате… мрачный, с впалыми глазами… позади Семён. Одно все твердят, что Гоголь сошёл с ума! И этот жалкий рисунок, прямо издевательство!
– Да, карикатура прескверная! – согласился с приятелем Островский. – И всё же странная болезнь с Гоголем вышла. Я его несколько дней назад видел, был вполне здоров… и вдруг… Невольно подумаешь о сумасшествии. Говорят, он умертвил себя постом и воздержанием.
– Я слышал, что у него случился очередной приступ малярии. Он и прежде страдал ею.
– Отчего же прежде не умирал от приступов? И зачем сжёг второй том «Мёртвых душ»?
– Может, предчувствовал смерть? Минута просветления нашла перед кончиной! Такое бывает, говорят. Понял, прозрел. Великий художник в нём, умирающем, проснулся. «Сожги! – сказал он себе. – Это не то, что нужно!»
– Красиво! Романтично! Ты, Николай, – поэт! – улыбнулся Островский. – Ну, а зачем он оставил множество черновиков? Мне Шевырёв показывал. Чтобы все знали, что был второй том! Был и сгорел! Теперь по Москве только все и сожалеют о сгоревшей рукописи. А может, он и умер из-за того, что рукопись сгорела? Во всяком случае, этот его поступок – загадка на века, я тебе скажу.
Островский скомкал литографию, хотел выбросить, но увидел неподалёку костёр. Возле костра грелись мальчишки. Островский подошёл и бросил бумагу в огонь.
– Как просто, сгорело, и всё! А от второго тома такие следы остались! Что-то в этом сожжении есть дьявольское. Наверное, тяжело ему будет там!
Берг и Островский перекрестились.
– Господи, упокой его душу!
– Александр Николаевич, ау!
Возле Островского и Берга остановилась повозка. Актриса Любовь Павловна Косицкая помахала рукой. При виде молодой
– Александр! – пытался удержать его Берг. – Если ты сейчас с ней поедешь, – зашептал он, – то скомпрометируешь её в глазах общественности… Опомнись! Как вы оба будете выглядеть? Она – замужняя женщина, ты – также женат. И на виду всей Москвы!
– Ты ж сам и разрешил возможные сплетни, – ответил Островский. – Мы оба несвободны! Значит, можем быть вместе. Ничего предосудительного и драматического. Вот если бы она была замужем, а я холост – это бы, брат, действительно была драма! Поверь мне!
– Александр! – Берг ещё раз попытался удержать друга.
– Я к Данилову монастырю подъеду! – решительно произнёс Островский и устремился к саням Косицкой.
Разгорячённая от быстрой езды и мороза, Косицкая была удивительно хороша.
– Рад вас видеть, Любовь Павловна! – сказал Островский.
– А я вас, Александр Николаевич! – игриво ответила Косицкая. – Извольте подвезу!
– За счастье почту! – также игриво и многозначительно ответил Островский и по-молодецки прыгнул в сани. Косицкая велела трогать. Сани помчались по мосту и вскоре скрылись в переулках Замоскворечья.
– Чёрт побери! – в сердцах воскликнул Берг. – Ах, Александр! Я вот так не могу увлечься, сломя голову! Не дано. – Берг вздохнул, затем бессмысленно начал разглядывать появившийся вдруг гроб с Гоголем, словно недоумевая: а это ещё что такое? И зачем это? И что это за мрачность? И как всё это неуместно, если только что здесь были красивая женщина и полный сил и энергии его друг.
– О чём задумались, Николай Васильевич? – спросил подошедший Шевырёв.
– Степан Петрович, – воспользовался Берг встречей с Шевырёвым. – А правда, что у вас остались черновики второго тома «Мёртвых душ»? Мы с Островским сейчас спорили. Выходит, ничего не сгорело? Не горят, выходит, рукописи?
– Что вы, Николай Васильевич! – добродушно протянул Шевырёв. – Всё уничтожено! Передал мне граф Александр Петрович Толстой кое-какие бумаги… да несерьёзно всё это. Не верьте слухам!
– Знаете, – ответил Берг, – я рад, что нет второго тома, что от него только легенда останется. Сам не пойму, отчего такое отношение у меня к этому поступку Гоголя.
– Скажу по секрету, – Шевырёв нагнулся к Бергу и покосился на гроб с Гоголем, словно боялся, что покойный его услышит, – я тоже рад. Хотя многие принуждают меня к публикации оставшихся набросков. Я, право, в затруднении. Да-с! А где ваш приятель, господин Островский?
– Отлучился! – смутился Берг. – В Свято-Даниловом будет.
– Нехорошо! Суетливость вокруг… Публика то сойдётся, то разойдётся. Надо бы в церкви всё сделать и без промедления захоронить. Все эти путешествия, а точнее, прогулки с гробом ни к чему хорошему не приведут. – Как один из организаторов похорон и близкий поверенный в делах Гоголя, Шевырёв явно нервничал. – Смотрите, народ растекается по переулкам. А вон Чаадаев вообще идёт по набережной! – Шевырёв указал на одинокую фигуру опального философа. – Ах, как скверно, что все расходятся!