Фантастика 1973-1974

Брюсов Валерий Яковлевич

– Частная благотворительность?
– попытался выяснить Писатель.

Но тот только отмахнулся.

Он не хотел, чтобы его отвлекали от главного.

– Аппарат действует безотказно. Да вот вы сейчас сами увидите.

Встал, прошагал по коридору, исчез за поворотом - и тут же вернулся с сумкой в руках. Сумка была из белой кожи, с ремнем, чтоб носить через плечо, на ней поблескивала медная вязь замысловатых инициалов. Кто-то уже говорил сегодня Писателю о белой сумке с медными инициалами… Но сейчас припоминать не стоило, было не до того.

Изобретатель со всевозможными предосторожностями достал из сумки сверток каких-то мягких тряпок, а из свертка - коробку размером немного

больше портсигара, из обычной пористой пластмассы скучного серовато-мышиного цвета (на улицах города стояли ящики для мусора из такой пластмассы). Открыл, показал смонтированное на крышке с внутренней стороны чтото вроде пульта управления - набор крошечных кнопок, рычажков, клавиш. Поиграл клавишами, потрогал кнопки. Опять закрыл коробку, поднял до уровня глаз Писателя, повернул к нему ребром. Там обнаружилось отверстие, очень узкая, удлиненная прорезь - как будто просто рассекли ножом пористый серый материал, и края чуть разошлись. Прорезь чернела тонкой чертой, похожей на случайную трещину, царапину.

…Кто-то ведет за руку - это отец - какой он большой, как высоко его шапка, плечи, надо сильно закинуть голову, чтобы это разглядеть, - гам, наверху, другой ветер и вообще все, конечно, другое; отец видит совсем другое, чем я, дальние-дальние дали, а может быть, даже те страны, где львы и пески, как нарисовано в книжках (хотя это я думаю, конечно, не всерьез, вроде как посмеиваясь - ведь я уже умею читать и знаю, что пальмы и пустыни от нас очень далеко, туда надо ехать). Зато, если смотреть вниз, как близко асфальт, растоптанный мокрый снег и как крупно видны башмаки прохожих, уверенно шагающие, приминающие снег, - и рядом все время мои детские ботинки, коричневые, круглоносые, мокрые, кое-где поцарапанные. Ботинки торопливо, учащенно ступают по черному мокрому асфальту, по остаткам серого снега, на себя непохожего, растекающегося водой, - моя короткая рука, сильно вздернувшись вверх, старательно держит палец отца с жестким желтым кольцом - а еще я вижу свои лохматые рейтузы, край меховой куртки… А отчего это в книжках не бывает таких картинок, чтобы была улица, дома и еще было видно плечо художника или живот, бок, кусок его пальто, или нога, колено - ведь всегда видишь кусок себя самого, хоть немного от себя, хоть что-то, без этого нельзя, не получается.

Губы у меня улыбаются сами собой, все время улыбаются.

От счастья. Я иду и чувствую - сегодня день счастья. Отец купил Мне только что в магазине игрушек великолепный большой самолет, о котором я Давно мечтал, ярко-синий, с вертящимся прозрачным пропеллером, похожим на крылья живой стрекозы, с убирающимися шасси и отворачивающимися рулями высоты. Я долго выбирал (самолеты были всех цветов: красные, голубые, зеленые, серые, фиолетовые, черные, оранжевые) и выбрал все-таки синий цвет, цвет неба.

Я иду торопливой, подпрыгивающей походкой, стараясь поспевать за отцом, который несет под мышкой коробку с моим самолетом, - а тем временем понемногу меня одолевают сомнения. Я все вспоминаю ослепительный оранжевый самолет, который отверг ради синего… и мне уже начинает казаться, что синий цвет гадкий, неприятный, тусклый, что на мой самолет скучно смотреть, что каждый мальчишка должен завидовать хозяину того ярко-оранжевого, огненного, ослепительного самолета, который остался в магазине на полке.

И я уже знаю (мы приближаемся к повороту), что вот сейчас на углу возьму и скажу отцу про оранжевый самолет. И в то же время понимаю, что не нужно это говорить, что отец терпеливо ждал в магазине, не торопил меня, дал выбрать… И что, как только я скажу эти слова, произойдет что-то ужасное, страшное для меня, непоправимое! И все-таки я знаю, чувствую, что обязательно скажу, не сумею не сказать,

не смогу удержаться, как нельзя удержаться на скользкой, крутой ледяной горке… что уже начал сползать, медленно ползу к неизбежному - по мере того как неотвратимо приближается угол дома, за который нам надо сейчас заворачивать.

– Пап, - говорю я быстро, набравшись отчаянной решимости, - а рыжий был лучше. Я больше хочу рыжий.

Я говорю это, торопясь и задыхаясь, проглатывая концы слов, как раз на углу. На том самом углу, за которым (я это твердо знаю) меня ожидает беда. Ожидает возмездие.

Я говорю - и отец, нагнувшись ко мне со своей высоты, останавливается. Как раз на углу. Его большая теплая рука с жестким тяжелым кольцом делает какое-то нерешительное движение в моей руке.

– Ты знаешь… - Отец как будто что-то взвешивает, соображает.
– Дело в том… Я как раз забыл купить сигареты.
– Он принимает решение.
– Ну что ж, так и быть, давай вернемся. Ты получишь свою рыжую машину, а я сигареты.
– Покашливает. И делает маленькую педагогическую добавку: - Только следующий раз будь умнее.
– Смеется.
– Особенно когда будешь выбирать жену.

Мы поворачиваем обратно. Я так и не обогнул грозный угол дома, так и не узнал, что же мне, собственно, угрожало. Отец и я - мы идем обратно, дружно и весело спешим навстречу радости, навстречу огненному новому самолету, которому завтра будут завидовать мальчишки с нашей…

Все вернулось на свое место.

Вернулись стены рабочей комнаты, окно, слабо просвечивающее сквозь плотные занавеси, вернулась коекак застеленная кровать и человек с голубыми глазами любопытного ребенка и выпуклым лбом мыслителя. В руках он держал пластмассовый ящик.

Вернулся ровный, монотонный ропот дождя за окном, приглушенное сонное шуршание капель в листьях.

Писатель сидел, откинувшись на спинку кресла, пытаясь собраться с мыслями. Кто мог знать обо мне такое - подсмотреть, подслушать - я никогда этого никому не рассказывал, вообще, разве такое рассказывают, разве можно такое рассказать, со всеми подробностями этой существующей только в прошлом улицы, с уходящими узко вверх стенами ее коричневых домов и коричневым, немного клубящимся воздухом прошлого, с теплом руки покойного отца - это ведь неповторимо, невоспроизводимо, вся эта сумма ощущений, запахов, привкусов, мимолетных душевных движений, почти не выразимых словами, - да я и сам не помнил этого, не знал, что помню, несу в себе…

Писатель крепко протер ладонями лицо. И начал не так уверенно, как обычно, немного бессвязно:

– Но вы знаете… В жизни было иначе, а тут… - он затруднился, как это назвать, - в вашей… передаче…

Изобретатель, смущенно-гордый, улыбался доброй улыбкой победителя.

– Я ведь не знаю, что вы видели. Это чисто личное, субъективное, у каждого свое. Вы должны были увидеть желаемое, исполнение желаний… даже если они в действительности когда-то не исполнились.
– Объяснил: - Так я настроил аппарат. А на каком материале - ну это уже от меня не зависит. Материал подсказывает ваша жизнь, ваш опыт.
– Он щелкнул крышкой коробки, опять открылись рычажки и кнопки микропульта.
– Но можно ведь дать и совсем другую настройку. Ну например… - Стал трогать клавиши, осторожно перемещать рычаги.
– Воздействие может быть, наоборот, раздражающим. Может не устранять, а, скажем, обнажать и обострять противоречия, конфликты.
– Он сказал негромко, задумчиво: - Иногда это важно для лучшего познания жизни. Для активизации человека на борьбу со злом.
– И, обронив мимоходом эту мысль, с минуту молча смотрел на серенькую коробку, которая обещала так много, так много в себе заключала неизвестного, еще не раскрытого.