Фантастика 2000
Шрифт:
Отпустив медсестру, Славик посмотрел на свои чисто вымытые ладони. На них не было ни единой частицы человеческой грязи. ЧУЖОЙ грязи. Кроме того, они приятно ПАХЛИ.
Оставалось уладить кое-какие формальности. На часах центрального поста было 6.24. Наручный хронометр, подвергнутый серьезным испытаниям во время водных процедур, показывал 6.25. Воистину время шло так медленно, как хотелось Рыбкину!
Он не ощущал и следа былой слабости. Без особого напряжения он дотащил стокилограммовую тушу Сони Гринберг до двери палаты номер три. Открыл ее и снова услышал замогильные стоны Бобо. Теперь тот стенал, как собака над мертвым хозяином.
Рыбкин
Рыбкин вышел в коридор и оставил дверь третьей палаты НЕЗАПЕРТОЙ. По пути в душевую он заглянул в хозяйственное помещение и выбрал для «свинки» комплект чистого белья. На каждом предмете чернел штампик больницы. Отчего-то это сильно насмешило Славика. Ему вообще было чертовски весело.
Высушив «свинку» под струей теплого воздуха и кое-как напялив на нее белье, он отвез пациентку обратно. Положил возле дальней стены и по-отечески поцеловал в высокий чистый лоб.
Глаза «свинки» глядели в потолок и ничего не видели. Ресницы не дрожали. Крылья носа были неподвижны… С легким сердцем Рыбкин принес ведро воды и вымыл пол. Затем еще раз тщательно вытер руки.
Оставшееся до конца дежурства время санитар посвятил ревизии в своем шкафчике. Журналы, которые теперь были ему не нужны, он бросил в мусоросжигатель. Избавился также от «колес» и ампул морфина. Сменил халат на сухой и чистый. Съел «спикере» — и порядок!
В 7.14 он проведал свою новую «возлюбленную» перед расставанием. В тот самый момент, когда он вошел в двенадцатую палату, раздался дикий вопль Бобо, пробившийся даже сквозь звукоизолирующую дверь. Рыбкин остался безучастен. Он попрежнему улыбался. Он сразу же понял: для кого-то кино закончилось. Его обострившаяся интуиция подсказывала ему, что этим утром все радикально изменилось. Он вступил в новую фазу существования.
На всякий случай Славик все же потрогал запястье «свинки» и ткнул пальцем ей под челюсть. Пульса не было. Прекрасное тело начало коченеть. Тварь была мертва.
После этого он посетил последовательно оставшихся пятерых пациентов и ИЗМЕНИЛ их всех.
Вскоре на подземном этаже появился санитар дневной смены по кличке Моня. Рыбкин знал, каким будет первый вопрос.
Ритуал сдачи дежурства почти не претерпевал изменений в течение многих лет.
— Как «свинка»? — спросил Моня.
— Сдохла, — коротко ответил Рыбкин.
Славик выглядел совершенно невозмутимым. Он все продумал. Он знал правильные ответы на любые, даже самые скользкие вопросы.
Он был готов к служебному расследованию.
После окончания служебного расследования репутация санитара Рыбкина осталась незапятнанной, как крылья голубя мира.
Он не получил даже выговора за халатность. Соня Гринберг была признана виновной в нарушении правил личной безопасности.
Кстати, оказалось, что еще до того, как труп медсестры был обнаружен, Бобо высосал ее глазные яблоки. Большего он не успел по причине собственной заторможенности.
«Свинку», остывшую до температуры окружающей среды, после констатации клинической смерти доставили в больничный морг, где она пролежала трое суток, а затем была перевезена в другое заведение и неумело расчленена студентами хирургического факультета. Части ее тела и отдельные органы затерялись в неразберихе, один из пальцев послужил
Бобо, к официально зарегистрированным грехам которого добавилась юдофобия, отделался пирогенной терапией. В результате он прогрелся до сорока градусов, хреново видел и пачкал кровью сортир.
Комиссия рекомендовала усиление режима содержания потенциально опасных пациентов и отбыла восвояси. Зато после этого Бобо буквально ползал перед Славиком на брюхе. Причина была не в усилении режима, а в чем-то другом. В чем именно, Бобо не осознавал. Этого не осознавал даже Рыбкин. Вернее, то, что от него осталось. Тупость, провалы в памяти и периоды глубокой бессознательности удивительным образом сочетались в нем с потрясающей интуицией, абсолютным контролем над организмом, изменившимся восприятием пространства и времени. Его будто принудили смотреть какой-то фильм, но при этом пристегнули к креслу. Иногда действие перемещалось в зрительный зал, и Рыбкин с удивлением обнаруживал себя в гуще событий.
Порой это пугало его, но чаще вызывало чувство, близкое к восторгу. Игра — вот что это было. Самая реалистическая игра на свете.
Тем не менее он вел себя вполне предсказуемо и проработал в седьмом отделении еще около трех месяцев. Он и сам не понимал, чего ждет теперь, когда перед ним открылось так много новых перспектив. Оказалось, он просто ждал транспорта, чтобы двигаться дальше…
Примерно через две недели после прискорбного происшествия с Соней Гринберг у него начали чесаться десны на месте двух удаленных зубов. Еще через неделю новые зубы, сияющие незапятнанной белизной дентина, прорезали розовую плоть. А вот гастрит не давал о себе знать. Абсолютно.
Рыбкин был вежлив и мил с новой ночной сестрой, которую звали Зоя Мухина. Кроме того, в седьмом отделении, в соответствии с решениями комиссии, были возобновлены ночные дежурства врачей. Поначалу Рыбкин воспринял это как «конец свободе» (еще один компостер на его мозги), однако неожиданно выяснилось, что грязная работа ему уже не в тягость, а из прямого общения с вышестоящими можно извлечь кое-какую пользу.
У Славика появился «дальний прицел».
Зоя Мухина не понимала, что с нею происходит. С некоторых пор она не могла думать дольше минуты ни о чем, кроме одного предмета, и предмет этот был не очень приятным. Ей стало трудно сосредотачиваться даже на работе. Хорошо, что многие навыки были закреплены и большую часть действий Мухина совершала автоматически. Или сомнамбулически, чем напоминала бы одну из дурдомовских пациенток, если бы та вдруг оказалась на свободе и решила прогуляться по крыше в ночь полнолуния.
Но дело было не в луне, источавшей ядовитое сияние, а в санитаре Рыбкине, распространявшем какой-то неизвестный сексологии фермент и коварно подманивавшем к себе глупышку Зою. ТОТ САМЫЙ предмет предположительно находился у Рыбкина в штанах и внушал Мухиной мерзкий трепет. Не то чтобы она была фригидна, однако не сталкивалась раньше ни с чем подобным. Она часто представляла себе, как до нее дотрагиваются его чистые и гладкие (будто БРИТЫЕ) руки… При одной только мысли о близости со Славиком ее охватывало отвращение, от которого сводило скулы, но одновременно она испытывала чудовищное влечение на животном уровне, похожее на рыболовный крючок, подцепивший в подсознании слишком крупную рыбу, может быть, уже дохлую…