Фантазёр - покоритель горных вершин
Шрифт:
— Значит, и карикатура и стихи без подписи?
— Нет, подписано: «Доброжелатель».
— Вон что, доброжелатель, значит?
Я как ни в чём не бывало вошёл в класс.
Перед стенной газетой толпились ребята. Они с удивлением отметили моё полное равнодушие.
Спустя какое-то время я, словно бы между прочим, подошёл к газете и стал читать передовицу. Затем, просмотрев все материалы, обещания отстающих, советы отличников и прочее, я бросил взгляд и на «рукоделие» моего «доброжелателя».
Сижу, значит, я —
В стихах написано что-то вроде того, что двоек никто не любит, а я, как добрый мальчик, решил их пригреть, чтобы они, часом, не перевелись вовсе.
Но это ещё полбеды. Там же написано, что я совершенно необыкновенный садовник: в любое время года могу к дубу привить гранат, а к персикам арбузы и даже огурцы и тыкву.
Хм… Я от газеты отвернулся.
По опыту знаю, что от членов редколлегии ничего не добиться.
Решил было подойти к председателю отряда Гураму, но и он того же поля ягода, скажет: «Если что- нибудь не так в газете, опротестовывай в письменном виде».
Целых два урока ломал я голову: как найти этого художника? Так ни до чего и не додумавшись, я опять созвал своих молодцов.
— Слушай, — сказал я Зурабу-Головастику, — по- моему, в нашем классе поэтов не водится. Судя по тому, как состряпаны стихи, это кто-то из старшеклассников. Да и рисунок твёрдой рукой сделан: видать, умелый человек сработал.
— Хе-хе, рисунок хороший! — соглашается Головастик.
— Чего хорошего-то? Рука, говорю, твёрдая у человека, а не рисунок хороший. Ты осторожно порасспроси и ребятам нашим скажи. Интересно, кому это жить надоело?..
Но кончились уроки, а мы так ничего и не узнали о моём «доброжелателе».
И ребята на каждой перемене толкались перед газетой и от души смеялись, заливались смехом.
«СМЕРТЬ» БАБУШКИ
Вся эта неделя давила меня, как хурджин[2], набитый камнями.
Хотел я того или нет, мне всё равно приходилось любоваться карикатурой на себя.
Через неделю, когда вся эта история немного утихнет, забудется, я смогу прибегнуть к способу, который придумал сам, немало удивив своих единомышленников. Ничего не поделаешь, не могу я смириться со своею судьбой, такой уж я человек. Да и как можно с ней смириться, когда ходишь по земле безобидный, как ягнёнок, а она тебе такой капкан ставит, будто ты волк! Так уж моя чудная башка устроена: только меня прижмет посильнее, как мигом она что-нибудь такое выдумает, что я и сам изумляюсь и с завистью поглядываю на себя.
Главное теперь
Вчера я присутствовал на сборе звена. Тихо, мирно выслушал проработку и наставления. Не забыли, разумеется, и про карикатуру со стишками под ней, но никто словом не обмолвился, чьих это рук дело.
Тогда я встал и, на удивление всем, сказал:
— Товарищи, я решил исправиться!.. Ещё до карикатуры решил. Об этом свидетельствует и то, как я потрудился на пришкольном участке. Я же не виноват в том, что деревья нельзя прививать осенью; откуда мне было знать об этом… Но стенгазета помогла мне понять свою вину перед отрядом. Вот только жаль, не могу поблагодарить моего «доброжелателя», не знаю, кто он…
— О какой ещё благодарности ты говоришь… — прервала меня Лали. — Если действительно решил исправиться, докажи делом. А насчёт прививки деревьев, кстати, Заури тебя предупреждал…
— «Заури, Заури»! — не выдержал я. Слышать не могу от неё это имя. — Вот наступит февраль, посмотрим тогда, как он проведёт прививку. Пилы от топора отличить не умеет ваш Заури…
Утро выдалось пасмурное.
Я, хмурый, вошёл в класс, сел за парту мрачнее тучи и стал ждать, кто спросит о причине моего грустного настроения.
Сижу минуту, другую. Никто не обращает на меня никакого внимания.
Вот и Гиви пришёл. Как всегда, рот до ушей и жужжит над ухом:
— Ну как?
— Тише, — говорю я. — Никто ни о чём не спрашивает. Чёрствые люди…
— А ты попробовал бы слезу пустить.
— Не выходит…
— Ничего, заметят, — обнадёжил меня Гиви.
Тут вдруг Лали чихнула, да ещё два раза подряд.
Я встал и, как это делают обычно старые люди, похлопал её по спине и сказал печальным голосом:
— Не болей, а то тоже вдруг умрёшь…
Ребята услышали мои слова и удивлённо вскинулись.
— Вчера вечером, — продолжал я слабым голосом, — мы получили телеграмму о том, что бабушка моя скончалась. Сейчас я как раз думал о ней, когда ты чихнула. Бабушка всегда говорила, что чихнувшего надо похлопать по спине и сказать ему что-нибудь, а то может помереть.
— И ты в это веришь?! — поразилась Лали.
— Поверишь, когда у тебя такое горе, что сам не свой…
Тут кто-то из ребят удивлённо сообщил, что видел мою бабушку нынче утром, когда в школу шёл.
— Да это не та бабушка! — воскликнул я. — Умерла другая, которая по отцу…
Я уже чуть не плакал, живо представляя умершую бабушку, о смерти которой не помнил даже мой отец — так давно её нет в живых.
— А что с бабушкой случилось?
— От чего она умерла?
— Долго ли болела?
Я всем объяснил, что бабушка была ещё вовсе не старая, что болели у неё только ноги, но после поездки в Цхалтубо[3] и это прошло.
Думал я, от чего мог бы умереть такой здоровый человек, и придумал: