Фантомная боль
Шрифт:
Я положил трубку и два часа молча бродил по комнате из угла в угол.
На следующее утро я прослушал сообщение от своего генерального директора. Он оценил мои идеи, но в то же время считал, что рынок еще не созрел для литературы на тюлевых шторах.
Я перезвонил немедленно.
— Сейчас господина Мусмана нельзя беспокоить, — ответила секретарша.
— Это Мельман, — заорал я в трубку, — Роберт Г. Мельман, и для меня господина Мусмана можно беспокоить всегда.
— Господин Мельман, — сказала секретарша, — мне об этом ничего не известно, поэтому
— Девушка, я не знаю, как вас зовут, и меня это нисколько не интересует, но, возможно, вам когда-либо приходилось слышать о книге «268-й номер в списке лучших теннисистов мира»? Возможно, вы что-то про нее слышали?
Она сказала, что действительно слышала о такой книге.
— Замечательно, — продолжил я, — так вот я — автор этой книги, и вы сейчас же соедините меня с господином Мусманом, иначе это может стать вашим последним днем работы в этом издательстве.
После этого она меня соединила.
— Господин Мусман, — начал я.
— Называй меня просто Паул, — поправил меня издатель, — тут все зовут меня просто Паул.
— Паул, ты утверждаешь, что рынок еще не созрел для литературы на занавесках, а я заявляю, что рынок созрел буквально для всего. Слышишь меня? Для всего!
— У меня тут сейчас редколлегия, я тебе перезвоню.
— Чем вы хотите, чтобы я занимался? — закричал я. — Я ничего другого не умею, я что, по-вашему, должен открыть бакалейную лавку, может быть, вы этого хотите? Чтобы я открыл у себя за углом бакалейную лавку?
— Роберт, я тебе позже перезвоню.
Я повесил трубку и через две минуты набрал номер своего редактора.
— Послушай, — сказал я, — уж тебе-то прекрасно известно, что продавать книги — это война. Так вот я говорю: продавать мои книги — это ядерная война. Передай это своим книготорговцам.
Он обещал передать, только я сомневался, что это поможет.
— Вооружи книги, если надо, — бушевал я, — до сих пор мы сбывали их читателям безоружными, но если так больше не получается, то дай им оружие. Так легко Мельмана не победить.
— Послушай, Роберт, — вкрадчиво начал мой редактор, — ты весьма и весьма уважаемый автор, но мы не можем сотворить чудо. И пускай наступило временное насыщение, я уверен, что твой новый роман снова привлечет читателя. Люди действительно ждут от тебя нового романа; очередного сборника рассказов или пары стихотворений им уже недостаточно.
Я почувствовал приближающийся комок дурноты. К горлу подступила съеденная за завтраком яичница.
— Ты говоришь — новый роман, но я же не могу сидеть и ждать. Ста тридцати семи гульденов мне не хватит даже на десерт.
— Но, Роберт, — произнес редактор таким голосом, словно недавно стал членом общества восточной медицины, — мы уже дважды выплатили тебе аванс. Рассчитывать на третий нереалистично.
— Нереалистично?
Яичница уже буквально лезла у меня из горла.
— Сказать тебе, что и вправду нереалистично?! Это рассчитывать на то, что я открою здесь за углом бакалейную лавку или тряпичную комиссионку, — может быть, вы этого от меня ждете? Чтобы я начал распродавать собственный гардероб и обзвонил всех баб, которым когда-либо дарил тряпки, со словами: «Помнишь то платьице, которое я подарил тебе в прошлом году на Рождество, ты могла бы мне его вернуть? Я тут открыл комиссионку». Вы это считаете «реалистичным»? Я должен внести в конце месяца чуть ли не пятьдесят тысяч долларов в «Американ Экспресс», у меня уже два месяца как просрочены платежи, понимаешь? Я уж молчу про остальные мои долги. По-твоему, это реалистично?
Тут я был вынужден повесить трубку — надо было успеть добежать до ванной, где весь мой завтрак вышел наружу: яичница-болтунья, кофе и апельсиновый сок.
Через две минуты я набрал номер своего кардиолога. У меня ужасно болели руки, а мама когда-то говорила мне, что боль в руках — это первый признак приближающегося инфаркта. Кому-кому, а ей это было хорошо известно: половина ее родственников умерли от инфаркта, причем все до этого регулярно жаловались на боли в руках и других частях тела. Один из моих двоюродных дедушек даже переехал жить поближе к своему домашнему доктору — так часто он к нему обращался.
Позвонив кардиологу и договорившись о приеме, я стал пшикать из аэрозоля на таракана. Пшикать пришлось не меньше трех минут, пока насекомое наконец не издохло.
* * *
Ребекка сидела напротив и смотрела на меня с улыбкой. Теперь она хотя бы улыбалась. Пусть маленький, но прогресс.
— О чем задумался? — спросила она.
— Да так, разные пустяки, о работе. Не хочешь поехать сегодня вечером в Атлантик-Сити? Мы могли бы отправиться на машине и вернуться завтра утром. Если нужно, я потом высажу тебя прямо около Музея естественной истории.
Если вас прижали к стенке, то самое правильное — изо всех сил рвануться вперед. Я полжизни оказывался прижатым к стенке и каждый раз изо всех сил рвался вперед. Вот и сейчас я не видел причин поступать иначе.
Ребекка задумалась, либо прикинулась, что задумалась.
У меня был один знакомый, которого за его жизнь четыре раза объявляли банкротом. После того как он обанкротился в третий раз, он написал мне следующее письмо:
Я надеюсь, что ты получишь это письмо раньше моего прощального письма. Моя попытка сорвалась. Меня нашли. Таблеток с шампанским оказалось недостаточно.
Пока ты молод, у банкротства есть привкус романтики. Каким бы неприятным ни было твое положение, в нем есть нечто головокружительное, и в глубине души уже зреет мысль о реванше. Но в моем возрасте банкротство — это позор, и ничего больше. Чувство стыда и чувство провала, от которых не помогают ни алкоголь, ни антидепрессанты; эти чувства не покидают меня даже во сне. Кажется, что вся прожитая жизнь свелась к банкротству, к той минуте, когда приехали забирать мои вещи, на которые наложен арест и за которые вскоре выручат на аукционе не больше пятидесятой доли того, что я сам когда-то за них заплатил.