Фарамунд

Никитин Юрий Александрович

С той стороны к зданию префекта примыкал угрюмый дом из серых гранитных глыб. Узкие окна зарешечены, там почти никогда не зажигался свет. Зато в глубоких подвалах, куда допускались совсем немногие, всегда было людно и шумно. Там по приказу его предшественника расположилась тайная тюрьма, узники которой никогда не представали перед судом.

Префект не любил пыток, но, признавая их необходимость, сам наблюдал, как увечат, как на пыточном столе мрут те, кого нельзя было обвинить перед судом.

Сейчас, как доложили

Фарамунду, префект лично спустился в подземную тюрьму. Там находились его личные враги, которых пытали под его присмотром, он не мог упустить такого удовольствия, но сейчас он почти с сожалением велел перебить всех. Перебить быстро. А потом палач с таким же молчаливым тюремщиком, языки обоим вырезаны по его приказу, таскали трупы к тайной яме, в глубине которой плескалась вода. Трупы исчезали почти без плеска, подводное течение вытащит на средину реки, понесет по течению, а если и прибьет к берегу, то раки уже искромсают тела до неузнаваемости.

Похоже, римляне... если можно назвать римлянами франков-федератов, не собирались отсиживаться за городской стеной. Когда легион вышел навстречу, у Фарамунда дух захватило от восторга.

Все три когорты встали единственно правильно: одна преградила нападающим путь справа, другая — слева, обе упирались краями в городскую стену, не давая обойти с тыла, а третья когорта застыла посредине, перегородив дорогу к воротам четырьмя тесными рядами.

Фарамунд взглянул на стену, на чудесные ворота. При одном взгляде на эти громады хотелось опустить голову, в них была сила и грозное величие. Ему пришлось сделать усилие, чтобы стряхнуть с себя колдовское наваждение.

В самом легионе тоже чувствовалась страшная сила, исполинская тяжесть, словно он состоял не из людей, а был одним чудовищно тяжелым бронированным зверем.

Он пустил коня вперед. Впереди легиона в суровой позе воина стоял немолодой человек. Судя по его поясу, это был сам легат.

— Приветствую! — сказал Фарамунд. — Меня зовут Фарамунд. Я — вождь этого племени. Рекс, конунг, игамон, архонт — называй, как хочешь. Будем этот сброд считать племенем, как у вас говорят, де-факто. Верно? Предлагаю сдать эту крепость без боя. Обещаю пощадить жителей.

Легат поинтересовался:

— Что значит, пощадить?

— Они останутся живы, — сказал Фарамунд почти искренне. Он, в самом деле, не намеревался истреблять всех поголовно. — Конечно, эта груда камней будет развалена. Жителей... кого-то в рабство, кто-то сможет уйти, кто-то останется жить здесь...

Фарамунд видел, как длинная узкая щель между железными шлемами и квадратными щитами слегка увеличилась. Его слушали, его рассматривали.

Легат кивнул:

— Я понял.

— И каков твой ответ? — поинтересовался Фарамунд.

— Мы остаемся с городом, — отрубил легат.

Фарамунд кивнул. Гордый и полный достоинства ответ понравился, но противник есть противник.

Лучше всего его просто убить.

— У города нет ног, — предостерег Фарамунд. — А у вас есть.

— Да, но мы обязались его защищать, — ответил легат. — Мы разделим его судьбу.

— А как же насчет ценности жизни? — спросил Фарамунд насмешливо. — Ведь жизнь — самое ценное?

Легат ответил кротко:

— Мы не римляне. Мы только принесли присягу Риму.

Он взмахнул рукой. Фарамунд заставил коня попятиться. Он ожидал града стрел, но римляне — слабые лучники, вместо этого прозвучал отвратительный вопль боевой трубы, мерзкий, словно сдирающий кожу заживо.

Строй второй когорты качнулся, словно волна, медленно потек сквозь линию первой. Фарамунд все заставлял коня пятиться, чувствуя, что это еще не атака. Легионеры разом остановились, пугающе неподвижные, тяжелые, как прибрежные скалы, В тот же миг сдвинулась с места третья, прошла насквозь сквозь ряды первой и второй, остановилась, ощетинившись длинными сариссами и укрытая за плотной стеной щитов.

Дальше все запомнилось Фарамунду, как непрерывная цепь позорного отступления. Его люди откровенно трусили. Никто не устрашился бы выйти на поединок с противником впятеро сильнее себя самого, но шагающий легион казался ожившим горным плато.

Франки отступали, отступали! Иногда кто-то, не выдержав позора, выскакивал вперед и бросался на железную стену. Его успевали поддеть на копья еще в прыжке, поднимали над головами и несли некоторое время, но когда другие, разъяренные видом погибающего в муках родственника, бросались тоже, труп мгновенно сбрасывали на землю, а острия копий смотрели холодно и прицельно навстречу бегущим людям.

Их погубило то, что столько лет, даже десятков лет, легион не покидал городских стен. Хоть и сказалась высокая римская выучка, но их противники менялись, а с ними и воинские хитрости. Римская же манера боя оставалась неизменной вот уже сотни лет. Если не тысячу.

Но вот, наконец, пришли франки. Со своей манерой боя. Со своими уловками, со своим понятием о доблести, славе, чести, героизме.

Когда легат решил, что уже достаточно оттеснил противника, напугал и показал непобедимость римского оружия, пора возвращаться, кто-то из легионеров закричал.

Далеко за их спинами над городом поднялись черные клубы дыма. Видно было, как в распахнутые ворота врываются всадники на тяжелых северных конях. С городских стен падают защитники, а между каменных зубцов замелькали одетые в звериные шкуры похожие на лохматых зверей люди.

— Дикари! — вырвалось у легата из глубины сердца. — Они ворвались в город!

Конь под Фарамундом плясал, его поднимало на дыбы, он могуче ржал и месил воздух копытами. Трижды Фарамунд проскакивал на быстром коне вдоль шагающего легиона, глаза цепко выискивали щель, но не находили.