Фараон Эхнатон
Шрифт:
— А кто тебе запретит, Бакурро, повторять правду?
— Может, Эйе?
— Нет.
— Пенту?
— Нет.
— Мерира?
— Нет.
— Хоремхеб?
— Нет.
Писец развел руками: дескать, ничего не понимаю….
— А тут и понимать нечего, Бакурро: все они будут рады-радешеньки, если слова твои сбудутся.
— Разве так ненавидят они Кеми?
— Нет, они ненавидят меня!
Фараон произнес эти слова так равнодушно, будто говорил о преимуществах фиников перед винной ягодой или наоборот. И улыбался при этом. Словно следил за боем баранов из Ретену. Или петухов из Джахи. Он сказал это так, точно это ему было известно давным-давно. А сейчас — только повторил
— Ты велик, ты очень велик! — искренне произнес писец.
— Тебя так удивили мои слова, Бакурро?
— Нет.
— А что же?
— Твоя терпимость, твое величество. Это она повергла меня в столь сокрушительное недоумение.
— Плохой стиль, Бакурро. Архаики много. Ну кто говорит в наше время «повергла меня»? Пылью древних папирусов отдает, Бакурро. А ведь ты не просто писец, но царский!
Скриб покраснел. Как мальчик. Он поднял руку до уровня своих ушей, поклонился глубоким поклоном:
— Прости меня, твое величество. Я слишком много копаюсь в древних книгах… Это, наверно, очень плохо.
— Отнюдь, — сказал фараон. — Это совсем неплохо. И тем не менее надо оставаться самим собой. Ты меня понял?
— Да, твое величество, понял.
— А теперь о терпимости. Эти люди, — фараон указал широким жестом на дверь, — мои царедворцы — подобны куклам, которых показывают детям на уличных представлениях. Они — без души и без сердца. Это — то самое, что именуется государственной властью. Без них погибнет Кеми. Без них младшие перестанут уважать и слушаться старших. День превратится в ночь, а ночь — в день.
Голос фараона зазвучал твердо, повелительно.
— Нет, — возразил Бакурро, — это как раз то, что нас погубит.
— Что ты говоришь? Разве Кеми существует один год?
— Нет, не один.
— Благодаря власти!
— Может быть…
— Неслыханной дисциплине…
— Может быть.
— … подобной граниту.
— Может быть,..
— … железу…
— Может быть… Но вспомни, твое величество, об обручах и бочке…
— Ну, вспомнил…
— Бочка держится, пока крепок обруч и пока есть вино или пиво в бочке. Но не дай бог, если иссякнет жидкость: бочка мгновенно рассохнется. Обручи не помогут! И она развалится. Потом и не собирешь ее.
— Но ведь без обруча она развалится еще быстрее.
— Может быть.
— Или ты имеешь в виду не бочку из Митанни?
Скриб сказал тихо, очень тихо и покорно:
— Я имею в виду жизнь, твое величество. Только жизнь.
Фараон медленно встал, держась за сердце. Глубоко вздохнул: раз, другой, третий…
— Пойдем наверх, — предложил он.
Они вышли в коридор и по неширокой лестнице поднялись на плоскую крышу. Здесь было прохладно. Дул ветерок с реки. Небо — высокое, звездное. Великий город давно спал и видел сны. Кто скажет — какие? Этого не угадает даже благой бог. Кто бы заподозрил, какие роятся мысли в голове совсем еще не старого скриба? А вот поди ты: человек оказался незаурядным, воистину откровенным и с любопытными мыслями! Кто бы это подумал, глядя на прилежного Бакурро? Хорошо, что его величество видит зорко, подобно волшебной птице нехебт!.. А тут сны! Сколько людей — столько и снов. Особенно в Ахетатоне, где жизнь бурлит, — неуемная столичная жизнь, где тысячи вельмож, высших чиновников, различных начальников, скрибов, ваятелей, зодчих, виноградарей, садоводов делают свое дело и посылают распоряжения во все концы Кеми. Его величество все еще держался за сердце.
— Здесь хорошо, — сказал он.
— Очень, твое величество.
— И сердцу получше.
— Моему тоже, твое величество.
— Свежий воздух целительней всех заклинаний Пенту.
— Я никогда их не слышал.
— И
— Возможно.
Фараон схватил руку писца — такой нежной, чуть влажной рукою:
— Бакурро, а все-таки нет бога величественней Атона!
— Он наш отец и покровитель, твое величество!
Фараон подвел писца к самому краю площадки:
— Погляди, Бакурро: мир холоден, темен, слеп. А почему? Потому, что отец мой, великий Атон, ушел с небосклона. Вообрази себе на мгновение: что произошло бы, ежели б он ушел совсем? Исчезло бы тепло с полей, каналов, рек и морей. Растения перестали бы расти. Все живое поблекло бы. Сникло. Умерло в конце концов.
Лицо фараона казалось голубым. Совсем бескровным. Луна сделала его таким. А глаза его засверкали в темноте еще сильнее. От них трудно было оторваться.
Его величество подвел скриба к восточной стороне. И указал на горный хребет, который скорее угадывался на расстоянии, нежели улавливался глазами. Царь смотрел на писца, а руку вытянул вперед, как полководец, призывающий к наступлению.
— Но достаточно отцу моему, Атону, показаться над хребтом и краешком своим взглянуть на Кеми, как все живое тянется к нему, все ликует и возвеличивает имя его. Тепло и свет несет он нам. Жизнь дарует земле! Скажи мне, где, чей и какой бог может взять на себя так много забот о детях своих?
— Нет такого бога! — в экстазе воскликнул писец.
— Верно, Бакурро! И он — отец мой, родивший меня и поставивший у кормила Кеми, над народом большим, могучим, как сама страна, как Хапи несокрушимым и неиссякаемым вовек. — Фараон вдруг заговорил шепотом, очень доверительно, приблизившись близко к своему маленькому, едва заметному подданному: — Бакурро, только мне дано раскрыть тайну его величества отца моего и поведать о ней людям, открыть им глаза и дать им лицезреть деяния его. По ночам, когда все спит, когда спишь и ты, мне является его голос и повелевает сыну своему исполнить волю его в Кеми и во всех землях сопредельных. Да, Бакурро, это говорю я, ибо истинно!
Писца прошиб холодок — такой пронзительный, заставляющий дрожать колени. Его величество вдруг показался огромным, воистину колоссом, упирающимся в небо. Скриб упал на колени и целовал ноги его, и одеяние его, и руки его. Благой бог был милостив: он не отталкивал раба своего, но продолжал говорить:
— Во имя бога моего, отца моего я повергнул во прах множество фальшивых богов. Целое сонмище во главе с нечестивым Амоном, со всеми жрецами их и приспешниками. Я низвел в сточную яму все имена богов Кеми, богов каждого города и всех городов вместе взятых. Растлевавших сердца на протяжении тысячи лет и еще тысячи лет. Я смахнул их, точно старые глиняные чаши, и они разбились вдребезги, и не собрать теперь даже осколков. Это сделал я, вот этой самой рукой, — фараон потряс десницей, — и во веки веков это будет так, а не иначе! Так будет, Бакурро, только так! Сильнее всего свет. И он есть у бога нашего. Горячее всего огонь. И он весь в пламени золота, и золото подобно нестерпимому пламени. — Его величество торжественно прочитал новые стихи:
В сердце его — огонь величавый,
Пламенеющий пламенем вечным.
На челе его — огонь золотой,
Неостывающий,
Неумирающий,
Жизнетворный огонь!..
Он не закончил. Фараон схватился за сердце — уже который раз в этот вечер. Виновато улыбнулся:
— Бакурро, почему болит сердце?
— Ты устал, твое величество. Много трудишься.
— Так велит мне отец…
— Он желает тебе долголетия.
— Знаю.
— Он огорчится, узнав, что болит сердце.
Фараон сделал несколько шагов. Прошелся еще раз — назад. Вздыхал: глубоко, глубоко.