Фараон Эхнатон
Шрифт:
«…Его величество, как видно, решил перестроить город. Для этого он и вызвал нас. Судя по выражению лица Эйе, он ничего об этом не знает. Он тоже удивлен, хотя изо всех сил пытается не выдавать этого…»
…Его величество полагает, что, не трогая того, что возведено, можно недалеко, тут же, рядом, построить новые каменные здания. Говоря откровенно, с этой целью — точнее, для предварительных предположений — он поручил Тефнахту, начальнику строительства памятников царю, подыскать подходящий каменный карьер. Он не
«…Несомненно одно: фараон затевает новое строительство. Его уже не устраивает этот город. Ему нужен более долговечный, более просторный, более величественный. Ему нужен совет, и он получит его. Я вижу, Пенту несколько смущен этой неожиданностью. Но что поделаешь? Фараона надо знать…»
Эхнатон так и не получил ответа: циновки или скамьи? Тогда он предложил то, что было, — скамьи. Такие удобные, пахнущие смолою, тяжелые скамьи.
Когда они уселись, его величество сказал:
— Ну, о городе — это между прочим. Мы еще поговорим об этом. Я хотел поделиться с вами другими мыслями. Мне нужен ваш совет.
Еще больше удивились и Пенту и Эйе. Какой совет? О чем? Если не город, то что же?
— Не очень давно… — сказал его величество, — а сказать точнее, совсем недавно я беседовал с одним невзрачным писцом Ты, Эйе, и ты, Пенту, наверно, не знаете его. Хотя допускаю, что видели в глаза. И — может быть — диктовали ему. Звать его Бакурро…
— Как?
— Бакурро.
— Такой маленький, плюгавенький? — спросил Эйе.
— Да, да.
— Тщедушный такой? Который тени своей боится? — поинтересовался Пенту.
— Он самый… Я проговорил с ним почти полночи…
— Полночи?! — удивился Пенту.
— Да.
— И это при том, твое величество, что я запретил тебе ночные бдения?
— Ага. При этом.
— Неразумно, твое величество.
— Согласен. Но бывают мгновения, когда ты до смерти нуждаешься в собеседнике…
— Мы же к твоим услугам, твое величество. В любое время. И дня и ночи…
— Спасибо, Пенту. Но мне требовался именно Бакурро. Он мне сказал нечто. И об этом думаю все время.
Фараон обошел вокруг семеров. Он сделал несколько кругов прежде чем остановился, чтобы продолжить свою речь. Он сказал:
— Этот писец Бакурро — человек мыслящий. Мне казалось по первому впечатлению, что он пишет только чужие мысли. Только по взгляду его замечал, что это не совсем так. Я вызвал его на разговор. На откровенный. Я полагаю так: человек, который тебя интересует, должен говорить откровенно или ничего не говорить. Не так ли?
Пенту сказал: «Так». А Эйе неопределенно пожал плечами.
— Поэтому между нами состоялся откровенный разговор. Он высказал свои мысли. Открыто. По-моему, не страшась ничего и никого… Чем всегда опасны маленькие люди? Чем опасны? — повторил фараон.
— Твое величество, — сказал Эйе, —
— Я скажу чем: ему терять нечего! Если ты, Пенту, или ты, Эйе, подумаете о своих угодьях, прежде чем скажете «да» или «нет», — этому Бакурро терять нечего. Писец нужен везде, в отличие от семера.
Фараон не без злорадства взглянул на своих семеров. Впрочем, они ничуть не испугались слов его величества. Цену себе они знали…
— Что же говорил этот Бакурро?
— Это любопытно, — сказал Эйе.
— Очень, — поддержал его Пенту. — Смерть как хочется услышать, что сказал этот Бакурро-писец.
— А вы не смейтесь раньше времени над Бакурро. — В голосе фараона зазвучали недобрые нотки. — Бакурро полагает, что чем сильнее наша власть, тем скорее рухнет Кеми.
— Что рухнет?
— Кеми.
— От сильной власти?
— Выходит, так… Хочу послушать вас: что скажете? Уж слишком убежденно он говорил, чтобы плюнуть на его слова и позабыть. И слишком мрачно, чтобы согласиться с ним. Чтобы найти в себе мужество и сказать ему: «Ты прав».
Фараон вдруг заволновался. У него порозовели щеки. Крепко сжались челюсти, и проступили желваки под скулами. Глаза превратились в щелочки. Подбородок — такой немного лошадиный подбородок — угрожающе выступил вперед.
— Этот Бакурро рассказал нечто вроде древней притчи. Где-то в Митанни — а может быть, еще дальше — делают деревянные бочки. Под вино или пиво. Эти бочки скрепляют обручами. Бакурро говорил о слишком тесных объятиях этих самых обручей. Эти объятия, насколько я уразумел, и погубят наше государство. Вот какова его мысль! А теперь я буду молчать. А вы будете говорить.
Он сел на скамью без спинки. Сел ровно. В ожидании, что скажут семеры.
«…Его величество встревожен. Не буду я Эйе, если это не так! Глупое предсказание некоего Бакурро не может произвести столь сильного впечатления. Здесь что-то не так. Подожду-ка этого Пенту…»
«…Эйе молчит. Между тем ему следовало бы раскрыть рот. Он ближе к его величеству. К тому же у него нюх, как у лиса пустыни: дохлятину чует за много-много сехенов. Есть мудрое правило: не торопись! Не буду забегать вперед. Не ребенок я…»
— Я слушаю вас, — сказал его величество.
«…Кто же из них начнет первый? Эйе? Но ведь у Эйе правило — выждать! Выждать, подумать. Подумав, промолчать. Если это возможно. Если нет, сказать нечто, что ни к чему не обязывает… Пенту? Пожалуй, он. Этот многоопытный и честный старик слишком научен жизнью. То есть настолько научен, что пытается разглядеть нечто на том месте, где давно ничего нету… Итак, эти мои любимые семеры будут выжидать, что скажет другой, по возможности упрятав свое мнение в ворохе витиеватых фраз… Вот глубоко вздохнул Пенту. Набрал воздуха в легкие. Наверное, что-то скажет… Вот-вот скажет…»