Фарфоровый бес
Шрифт:
– Что вы, мадемуазель, я только беспокоюсь о том, чтобы вы не повредили свою репутацию, – ответил Денис, понимая, что она чувствует его натянутость. – Позвольте мне удалиться нынче, а в самом скором будущем я навещу князя Багратиона, и мы обязательно увидимся.
– Вы должны знать, – Алиса порывисто повернулась к нему, – что с тех пор, как вы спасли меня, для меня ничего не существует кроме вас. Мне безразличны все увеселения, разговоры. Мне скучно петь, я не могу петь, – она выпучила глаза, словно желая подчеркнуть весь ужас ситуации. – Меня больше не увлекает музыка. Я думаю только о вас, все мои чувства устремлены только к вам. Вы – мой герой, вы – мой кумир, о, боже! Что я говорю, – она осеклась и в страхе закрыла
Ее тонкие, хрупкие плечики под пышным мехом шубы вздрогнули. Она всхлипнула.
Денис смотрел на нее, сидя неподвижно. Его сердце сжимало сочувствие и даже жалость к этому нежному, юному существу, проникнувшемуся к нему столь теплым чувством. Он боялся даже шевельнуться, чтобы неверным жестом не доставить ей еще большее огорчение или, напротив, неоправданную иллюзию, которая рано или поздно обернется печалью.
Увы, кроме жалости, не высокомерной и оскорбительной, а искренней и даже душевной, он больше ничего не чувствовал к Алисе. Он отчетливо понимал, что юная особа просила у него вовсе не утешения, она ждала от него ответных восторженных чувств, столь же горячих и захватывающих, которые пробудились в ней самой. Но его сердце оставалось безучастно и к ее красоте, и к ее страданию, и к ее мольбе о взаимности. Только чувство долга и уважения к князю Багратиону заставляло его вести себя с Алисой не просто деликатно, как с любой иной дамой, а с крайней почтительностью. Именно это его отношение она и приняла за влюбленность, и ее всколыхнувшееся юное сердечко откликнулось ему. Но он не мог дать ей чувства, которого она так жаждала.
Прекрасно осознавая все обстоятельства, Денис намеренно удерживал себя даже от сочувствия, понимая, что малейшее дуновение нежности с его стороны произведет на впечатлительную девушку такое воздействие, которое только усугубит их положение.
– Простите, мадемуазель, мне надо вернуться в манеж, – произнес он с той же сухостью, с которой и начал разговор. – Я благодарю вас за то, что оказали мне честь свиданием.
Услышав его слова, а еще скорее тон, которым они были произнесены, Алиса вздрогнула и умолкла, ее всхлипы стихли. Она не протянула ему руки для прощального поцелуя, не повернула головы, не обратила даже взгляда. Она снова закуталась в широкий капюшон шубы, и он видел только кончики лазоревой шали, колыхавшиеся от ее дыхания.
Отдавая себе отчет, что все сказано и больше ничего не остается, как уйти, Денис коротко кивнул головой, и вылез из кареты.
В лицо ему дохнул ледяной порыв ветра и посыпался мелкий снег. Марфушка, караулившая экипаж снаружи, притоптывала между двух сбитых проезжающими каретами сугробов.
– Что, месье, никак закончили? – спросила она нетерпеливо, пристукнув рукавицами. – Ехать бы пора. Барыня вернутся раньше нашего, вот уж выволочку устроят…
– Да уж езжайте поскорее, – ответил Денис с грустной улыбкой. – И проследи, чтобы мадемуазель не простудилась. Погода сегодня уж больно сырая.
– Прослежу, месье, не сумлевайтесь, – бодро откликнулась Марфушка. – Натру водочкой, заверну в одеялко верблюжье. Ничего с ней не станется. Эй, трогай, – она толкнула посапывавшего кучера и залезла в карету. Остановившись в нескольких шагах, Денис видел, как Марфушка елозила перед оконцем экипажа, то приподнимая занавеску, то опуская ее. Но Алиса не выглянула ни разу.
Громко прокашлявшись, кучер тронул застоявшихся лошадей. Довольно резко дернувшись с места, они повернули карету и покатили ее мимо манежа на Малую Морскую улицу.
Поправив треуголку, Денис медленно пошел по Конногвардейскому проезду. Он не торопился вернуться к ожидавшим его внутри манежа товарищам. Отчаянный порыв Алисы, ее готовность пренебречь условностями, готовность даже пожертвовать собой ради одной только встречи не оставили его равнодушным. В какое-то мгновение он испытал в себе неожиданную тягу к ней, даже желание единства душевного и телесного.
Он почти готов был согласиться с бабушкой. Ведь если не Анна, забывшая, оттолкнувшая его чувства, то почему не Алиса, кто, если не Алиса? Кто может быть лучше? Кто станет любить его больше, сильнее, нежнее, преданнее?
Как всякий, кто испытал разочарование и отказ возлюбленной, он теперь больше стремился не к тому, чтобы любить сам, а к тому, чтобы его любили. Он желал, чтобы любовь Алисы утешила его. Он вовсе не заботился о том, сможет ли сам возвратить ей хотя бы немного радости или безжалостно разобьет сердце, подаренное ему столь бескорыстно. Ведь грубо, жестоко говорить о любви, не любя, клясться в верности, вовсе не намереваясь соблюдать ее, убеждать в пылкости своей страсти, оставаясь холодным и рассудочным. Все это вполне могло бы оказаться сносным для мадемуазель Фелис, испытавшей в жизни немало радостей и разочарований, изведавшей любовь французских генералов, испанских тореадоров, русских придворных франтов. Но для Алисы, этого наивного, чистого, доверчивого и почти неземного создания подобный обман мог оказаться сокрушительным. Имеет ли он право разрушать ее жизнь только по той причине, что его собственную наивность и доверчивость однажды отбросили как ненужную вещицу, а он, подобрав их, затоптанные в грязи, вовсе не торопился снова натягивать на себя.
Он хорошо помнил, как больно узнать, что цена клятвам – грош, а чувствам – полгроша. И только одна встреча, одна ночь, только сверкание золота на синем маршальском мундире и немного романтических рассказов о шествии легионов при Монтебелло могут перечеркнуть всю жизнь, и все, что было высоким, вдруг становится оглушительно низким, отвратительным и тошнотворным. И все-таки предательски в глубине души теплилась надежда, что она скоро приедет, и все изменится, все вернется к прежнему, ведь он знал теперь наверняка, что Анна вот-вот вернется в Петербург.
Когда он вошел в манеж, Митьку уже увели с арены. Он стоял поодаль, привязанный конюхом, и с нетерпением перебирал ногами на соломе. Денис издалека увидел сухую голову любимого дружка с выпуклыми блестящими, веселыми глазами и влажными, подрагивающими ноздрями. Как только Митька заметил хозяина, он глубоко втянул воздух, и мускулы под его блестящей кожей взволнованно задвигались.
– Потерял меня? Здесь я, здесь, – подойдя к коню, Денис погладил его крепкую шею, поправил спутанные на загривке пряди гривы и прижался лбом к тонкому, теплому лошадиному носу, чувствуя горячее Митькино дыхание. Ему вдруг вспомнилось детство в Карголе и волнения по поводу отъезда отца в Петербург, где его ожидал суд за растрату полковой казны и неизбежная ссылка. Вспомнились долгие разговоры с бабушкой об Анне, заочная, безоблачная влюбленность в Анну, без всякой надежды на взаимность и даже не встречу. И маленький орловский жеребенок Митька, неразлучный спутник всей его жизни, боевой товарищ.
– Мы с тобой вдвоем, – проговорил Денис, ласково поглаживая бархатистую морду лошади. – Мы с тобой всегда вдвоем. В бою, на параде, дома. Ты и я. Кто еще нам нужен?
– А вот и мы, – услышал он за спиной голос неунывающего Бурцева. – Свидание окончилось? Или еще только… только предстоит? – осведомился он шутливо. – А мы со Львом уже посетили клуб и даже пропустили по стаканчику перцовки. В такую погоду в самый раз. А мадмуазель «инконю», – он переделал расхожее французское словечко на русский лад, – не замерзла? Надеюсь, ты ей не дал замерзнуть? Почему она так быстро уехала? Признаться, Лев, я крайне удивлен, – он обратился к Каховскому. – Я полагал, что мы уже сегодня не увидим месье Дениса. Он умчится в карете с незнакомкой, а нам останется только опекать его жеребца и пускать от зависти слюнки.