Фарисейка. Агнец
Шрифт:
— Речь идет о Ксавье Дартижелонге...
— Ах, вот как, о Ксавье Дартижелонге? — повторила старуха. Она была начеку.
Плацдарм, выбранный Мирбелем для боя, был ей знаком. Она повторила вполголоса:
— Бедный мальчик, да... да... — И вдруг произнесла решительным тоном: — Что ж, хочешь знать мое мнение? Я во многом пересмотрела свое отношение к нему. Он еще ребенок, которого надо бы снова взять в руки.
— Вот, вот, — сказал Мирбель, — именно это я и ожидал от вас услышать. На этот счет я и хотел вас предостеречь.
Она
— Предостеречь меня? Меня?
— Учтите, мама, я буду решительно возражать, ежели вы попытаетесь, как только что выразились, «взять его в руки», начнете наставлять на путь истинный, говорить о призвании и вмешиваться в его внутреннюю жизнь. Я знаю, он бы от этого очень страдал.
Старуха и бровью не повела, лишь световые блики плясали в стеклах ее темных очков. Она прекрасно понимала, к чему он клонит. Мирбель не отступал:
— Ксавье — наш гость, не правда ли? И мы обязаны защитить Ксавье от всех посягательств на его свободу, даже если они продиктованы самыми лучшими намерениями, в чем, вы сами знаете, я не сомневаюсь.
Мирбель удивился, что Бригитта Пиан словно пропустила мимо ушей его атаку. И, сам того не замечая, все больше повышал тон:
— Ваше рвение ослепляет вас и толкает на опасный путь. Только вы одна не поняли, как неприлично было с вашей стороны говорить при всех о письме, которое вы получили от его идиотки матери, совершенно неспособной понять душевные движения такой исключительной натуры. Я не допущу, чтобы в нашем доме помогали ей преследовать сына. Короче говоря, мама, я прошу вас отныне не вести больше никаких разговоров с моим другом и даже не позволять себе намека на ту внутреннюю борьбу, которая в нем сейчас происходит.
Бригитта Пиан сидела как изваяние. Когда Мирбель умолк, она сняла очки — в ее темных глазах был невозмутимый покой. Прежде чем ответить, она повела плечами и улыбнулась, предвкушая впечатление, которое произведут ее слова:
— Мой бедный Жан! Наверно, я тебя очень удивлю, но я совершенно согласна с тобой: лучше не вмешиваться в эту историю, и все же я вынуждена поступить иначе из-за письма мадам Дартижелонг. Однако я отнюдь не намерена ни на чем настаивать и лишь скажу ему то, что обязана сказать...
— Да бросьте! Словно вы не угрожали ему вашей опекой...
— Вовсе нет! Я только предупредила его, что хочу с ним побеседовать. Однако, если только он сам меня к этому не вынудит, я твердо решила не касаться в нашем разговоре лично его и уважать его секреты, как, впрочем, я всегда поступаю в таких случаях. Мой долг — поговорить с ним о другом человеке...
— О другом?
— Да, да, о тебе, мое дорогое дитя, если ты уж так хочешь это знать. Как он ни наивен, я не сомневаюсь, что он тебя во многом разгадал. Но что бы он ни думал о тебе, это, наверно, еще весьма далеко от действительности. Ты не можешь со мной не согласиться, что даже этой «исключительной натуре» — так ты, кажется, его назвал —
Опершись обеими руками на палку, она величественно поднялась и с жалостью поглядела на своего слабого, криво усмехающегося противника.
— Соблаговоли мне поверить — я обещаю рассказать о тебе лишь то немногое, что, как мне кажется, необходимо срочно узнать вашему гостю. Ты сам понимаешь, я не стану удовольствия ради ни дискредитировать тебя в его глазах, ни злословить на твой счет. Я уже не в том возрасте, чтобы делать такие глупости. Бояться меня тебе нечего, ибо я руководствуюсь исключительно соображениями милосердия. А проявление высшего милосердия по отношению к таким людям, как ты, состоит в том, чтобы их обезвредить.
Жан схватил со стола пресс-папье. Старуха не шелохнулась, она стояла все в той же позе и глядела на него с улыбкой. Он положил пресс-папье на место, отошел от нее на несколько шагов и уткнулся лбом в стекло, выжидая, пока утихнет сердцебиение. Ценой невероятных усилий ему удалось почти тут же взять себя в руки. Когда он повернулся к Бригитте Пиан, он был уже спокоен.
— Я не хочу Ксавье зла, — сказал он наконец. — Но быть может, вы правы: вполне вероятно, что я, сам того не желая, могу ему навредить.
— Вот это уже разумные слова, — сказала Бригитта, не спуская с него глаз.
— О, — вздохнул он, — я давно знаю, что с вами бесполезно хитрить.
— Во всяком случае, я достаточно хитра, чтобы ждать подвоха, когда ты становишься чересчур обходительным...
И она рассмеялась, стараясь поймать его ускользающий взгляд.
— Вы ошибаетесь, мама, — сказал Жан и снова сел, придвинув стул к ее креслу. Теперь их разделял только круглый столик. — За долгие годы нашего знакомства мне, кажется, не раз случалось вам исповедоваться!
— Да, это правда. Когда тебе было шестнадцать лет...
Он передернул плечами.
— Мне всегда шестнадцать лет, — сказал он, помолчав. — Что ж, не стану отрицать, я хочу, чтобы вы уехали, потому что я ревную... Странно, что дружбе свойственна ревность, не правда ли?
Бригитта Пиан дернула головой, как старая лошадь. Она спросила тихо:
— Неужели я кажусь тебе опасной?
Он уперся локтями в колени, напряженность его взгляда исчезла, выражение лица стало доверчивым.
— Я имею в виду Доминику, — сказал он. — Я не могу с этим смириться. Никогда еще я не чувствовал себя до такой степени в дураках.
Он не глядел на Бригитту. Она могла бы подумать, что он забыл о ее присутствии. Он даже вздрогнул, когда она обратилась к нему:
— При чем здесь Доминика?
Он улыбнулся и несколько раз повторил, явно забавляясь:
— Ну, мама, мама! — И вдруг добавил: — Неужели вы не знаете, что они сейчас вместе?
Нет, ей это трудно допустить. Доминика попросила у нее разрешения устроить для мальчика пикник на берегу ручья.