Фашист пролетел
Шрифт:
в угаре пьяном,
в дыму табачном...
Выдвигается стул, колени сминают накрахмаленную скатерть.
Тяжелое меню ложится в руку.
Они при галстуках; у Адама с янтарной заколкой. Такие же запонки на манжетах. Мазурок появляется в лыжном свитере. С мороза раскрасневшийся.
– Над кем смеетесь?
– Ты похож на любовницу Блока, - говорит Александр. Пятнадцатилетнюю.
– А мне и есть пятнадцать. Шестнадцать только в апреле. Да. Водку пить не буду.
– Cитро тебе закажем. Ты почему без галстука? Мы же договорились?
– Мамаша подняла хипёж. Решила, что к Нинке
Адам кривится, как от боли:
– Не надо про мамаш.
– Лучше про Нинку, - просит Александр.
– А что про Нинку? Запретили с ней встречаться.
– Почему?
– А из низов.
– Домработница, что ли?
– Почему? Отец милицейский генерал. Соседи-суки мамаше донесли. В подъезде застукали нас. А мы просто стояли.
– В подъезде стояли трое. Он, она и у него.
– Не буду отрицать, но мы при этом просто держались за руки. Чего смеетесь? Читайте Вильяма Шекспира.
– Уильяма.
– Вильяма!
– Будем заказывать, мальчики?
– выказывает нетерпение официант.
Они оглядываются на колонны входа.
– Где же танцор наш?
– Вряд ли он придет. Во-первых, ему не в чем, - аргументирует Мазурок.
– Во-вторых, какой интерес ему с пацанами яшкаться?
– А сам он кто?
– Якшаться, - говорит Александр.
– Кто якшается, а кто яшкается.
– Ладно, - решает Адам.
– Берем закуску.
Стенич появляется, когда на скатерть ставят селедку с луком, лимонад "Ситро" и бутылку "Экстры". Высок, красив и белозуб. Галстук на резинке подчеркивает не столько толщину шеи, сколько бедность школьной его "битловки" брусничного цвета.
Адам разливает.
– Ну? В жизни раз бывает?..
– Неужели дожили?
– Кто дожил, а кто нет...
– Ты дуй ситро.
– За нас, мальчишки!
Они с чувством выпивают первую в жизни ресторанную рюмку.
– На фильмы до шестнадцати отныне с полным правом, - говорит Александр.
– Как будто раньше не ходили...
– Ха! Я еще в тринадцать прорвался на "Америку глазами французов".
– Режиссер Раушенберг.
– Адам берется за бутылку.
– По второй? За оттепель? Ты наливай себе ситро. Самообслуживайся...
– Никогда не забуду, как на Биг-Сюр с нее купальные штаны сползают. Полосатые. На бегу под мокрой тяжестью.
– Вот оно, тлетворное влияние, - говорит Мазурок.
– Нет, правильно Хрущева сняли.
– Помнит.
– Еще бы я забыл! Этой картине первой поллюцией обязан.
– Впервые взялся, что ли?
– Нет, Мазурок, это когда непроизвольно. Одно от другого я могу отличить. В отличие от своей матери.
– Им бы курс специальный - у кого сыновья.
– В смысле разбазаривания фонда она мне постоянно говорила: до шестнадцати хоть потерпи. Не знаю, почему, но, как ни посмотри на эту цифру, она есть рубеж и веха.
– Боюсь, что это тост.
– А ты не бойся, наливай!
После третьей разговор о наболевшем разгорается. Стенич вынимает пачечку сигарет под названием "Фильтр".
– Эх, вы, ребята-жеребята, ничего-то вы не понимаете...
– Красиво затянувшись сигареткой с белым фильтром, Стенич опускает ресницы. Рассказать про афинские ночи?
– Про
Мазурок, конечно, так и не открыл белого с золотом Платона полученного батей в порядке спецобслуживания, с неохотой одолженного Александру и уже возвращенного после ежедневного жлобского нытья.
– А-финские, - снисходит Стен.
– Только не в порочном древнем мире, а в нашем тихом омуте. Вообразите же себе ровесника, ну, скажем, вроде вашего покорного...
Он тонкой струйкой выпускает дым, обнаруживая губастость, как у покойного Урбанского в картине "Коммунист".
– Ну?
– Не "ну", а антр ну. Договорились?
В облезло-позлащенной раме стены напротив было тогда панно, уже, конечно же, исчезнувшее, как канули фаюмские портреты египетских провинций римской сверхдержавы. В "Детской энциклопедии" на репродукции был его любимый "Юноша в золотом венце" с глазами Адама, тогда как ресторанное панно на темы ГТО - Готов к Труду и Обороне - являло сводный образ физической культуры времен, когда страна была готова к штурму не только мировой цивилизации, но и самой Вселенной, - и очерняемых теперь в журнале "Новый мир". Он смотрел то на Стена, то на дискоболов и метателей копий, внимал бархатному голосу и представлял себе - в голубом почему-то свете кресло типа тронного, свисающие руки юного принца, в ноги которому так и валятся снедаемые извращенной жаждой сильные мира сего, которые, если ему верить, чуть ли не волками рыщут в Центральном сквере той тенистой аллейкой, что между бронзовым фонтаном "Мальчик с Лебедем" и писсуарным теремком на задах Драматического театра...
The rest is silence. Не будем называть имен, они всегда в аншлаге... но мальчики! Достаточно выйти к итальянскому фонтану, чтобы понять, каким капиталом мы располагаем. Как можем повлиять на собственную будущность...
– У нас с Адамом будущность в кармане, - говорит Мазурок.
– Шнырять аллейками для этого не надо.
– Рад за вас.
– И с чего ты взял, что фонтан итальянский?
– В центре живешь, и не знал? Работы скульптора Бернини. "Мальчику" скоро сто лет.
– Самое время кое-что ему отбить.
Стенич закатывает глаза. Мол, о чем тут говорить...
Вокруг выпивают и закусывают. Пучатся, ужимаются рты с размазанной помадой. Поблескивают золотые коронки.
В порядке назидания мама сообщила Александру историю "из жизни". Про его ровесника из Заводского района, совращенного дамочкой бальзаковского возраста. Как от боли в яичках изнуренный мальчик плакал по ночам, пока не признался своей маме, которая устроила скандал соседке, пригрозив привлечь за растление малолетних. Рассказать?
Инициативу снова перехватывает Мазурок:
– Моя мамаша...
– Опять про мамаш!
– берется за голову Адам.
– Она подруге жаловалась, я подслушал: "Чем гонять в кулак, лучше бы брюхатил домработниц". А я считаю, Чернышевский в своем трактате прав. Не дам я поцелуя без любви. Сначала любви дождусь.
– И не давай. Только не лезь в бутылку, - говорит Адам.
– Из-под кефира. А также в пылесос.
– Пылесос нам домработницы сломали.
– Лучше в ванной в раковину. И смотри при этом на себя с любовью.