Фатум. Том первый. Паруса судьбы
Шрифт:
Некоторое время моряк безмолвно стоял у завалившейся ограды, щупая взглядом черное жерло улицы. Слух его различил едва уловимый плач ребенка из дальней избы и вплетавшийся в него, древний как мир, напев матери: «А-а-а…». Совсем рядом, за огородом, испуганно фыркнули лошади: наверное, где-то близко в чаще бродил медведь. Незнакомец поднял руку в перчатке и подал знак. Из темноты вынырнул другой и подошел вплотную. Через плечо у него была перекинута кожаная сума, весьма основательно набитая чем-то тяжелым, на шарлевильском шарфе-поясе висел абордажный нож. Из-под желтой,
– Не будь ослом, Жюльбер, не время болтать! Приготовь факел!
– английская речь странно прозвучала для берега, убаюканного с колыбели православным колоколом.
Держась ближе к заборам, они прошли мимо нескольких изб и, не всполошив ни одной собаки, свернули в узкий, как щель, проулок. Одиноко вспыхнул и затрещал факел. Им пришлось еще около часа продираться сквозь лесной молодняк, начинавшийся сразу за огородами. Мокрые холодные ветви царапали лица, а еловый лапник намывал росой сапоги.
Глухо и безлюдно было окрест. Иногда надрывно ухала сова, и ее крику далеким отголоском вторил чей-то богомерзкий хохот с болот. Тропинка незаметно сбежала в низкий овраг, где печально журчал ручей. В этом месте сапоги тонули выше щиколотки в жирных, влажистых мхах; под каблуками нет-нет, да и потрескивали гнилые опавшие сучья.
Внезапно Жюльбер вскрикнул и будто прирос к земле, выхватив из-за пояса пистолет.
– Какого черта?
– прошипел капитан, глядя в позеленевшее лицо своего помощника.
– Там… там… кто-то прошел, Гелль,- стволом пистолета юноша указал на густые заросли справа от себя.
– Ты уверен?
– старик взвел курок, в узком прищуре глаз сверкнул серовато-синий огонек.
– Не знаю, но… - француз замолчал.
Где-то далеко опять завыла, заухала, а затем зашлась в безумном хохоте неведомая тварь. Они стояли молча минуту, быть может, более, прежде чем Гелль прохрипел:
– Россия - это страна сатаны. Здесь привидений больше, чем живых людей. Пошли. Только дьявол знает, зачем мы здесь, и никто не остановит нас!
– Золотые слова. Я с тобой, Гелль,- суеверно перекрестившись, Жюльбер поспешил за моряком.
Он до жаркого пота уважал идущего впереди. Полное имя его было Гелль Коллинз из Нью-Джерси. Болтали о нем и его «Горгоне» много на разных берегах разными языками, однако на шею петлю никто так и не накинул. Ловок он был и хитер.
Сам Коллинз любил пошутить:
«Что делать, я родился в шлюпке по другую сторону закона. И, клянусь, любой порт для меня тюрьма».
Капитану перевалило за шестьдесят, и из сего знатного сроку пятьдесят лет было отдано морскому разбою. Жюльбер знавал не хуже иных, какую память вырубил этот старик на берегах трех держав. Его звериные метины помнили и на русских редутах, и на английских пушных факториях, и в испанских пресидиях.
Трюмы его навечно провоняли потом и тленом «черного мяса»44,
– Эй,- бретонец вздрогнул, услышав голос капитана.-А ну, прибавь ходу, не то мы дотащимся через неделю.
За ручьем лес расправил плечи, заметно погустел и вытянулся. Тропа неожиданно растворилась в разглушье дикой смороды, орешника и волчьей ягоды. Насилу вырвавшись из колючих пут, они очутились на поляне. Посередине, за сиротливым хороводом горьких осин, чернела сокрытая от глаз разбойничья изба. Покосившаяся труба, разбитые ставни, содранная ветром истлевшая дранка. Морщини-стые бревна всюду штурмовал изумрудно-голубой лишайник, словно обивая бархатом.
Пираты поднялись на широкое крыльцо. Капитан «Горгоны» ударил железным кольцом потайным стуком и прислушался.
Истлела минута, другая. Казалось, что в этом проклятом Богом доме никто не живет, как вдруг… в слепом оконце замерцал отсвет лучины, такой одинокий и зыбкий, что если б не шаги, он мог бы сойти за нечистое свечение на болотах, кое обычно заманивает заблудшего путника в гиблую падь.
– Что за черт?..
– тревожно пробубнил голос за дверью.
– По твою душу. Открывай, филин.
– А, это ты, Гелль, мать твою… - послышалось облегченное вздошье, загремели запоры, и взбухшая от влаги дверь со скрипом приотворилась. Колыхающуюся ночь прорезал узкий тускло-оранжевый веер света.
Перед ними, беспокойно вглядываясь в темноту, стоял широкоскулый с косматой бородой человек. Виду он был лихого, дикого: драные на каторге ноздри, засаленный армяк на наготное тело, ноги, забитые в бахилы из конской шкуры, и топор в руке.
Гости молча прогрохотали за ним через сени в горницу. Мужик вжикнул впотьмах вьюшкой, защелкал огнивом и споро раздухарил печь. Вскоре убаюкивающе сладко затрещали поленья.
Малость согревшись, Коллинз пристально огляделся. В разбойном логове всё было раскидано по углам и покрыто пухлым слоем пыли. У голбеца жался кособокий непроструганный стол, а возле него пара лавок. По закопченным стенам висели связки высохших лисьих и волчьих шкур, а между ними стальной гроздью - капканы. Левее, у оконца, вповалку были наброшены казачьи седла. Наметанный глаз Гелля признал их незамедлительно:
– Они?
– американец криво улыбался.
– Оне самые, аки с куста,- дюжина, капитан.
Сели к столу. Мужик выложил крутобокий каравай черного, как земля, хлеба, шматок крупно нарезанного сала и пару раскроенных надвое, прямо в шкурье, луковиц. Доб-рым довеском на стол была водружена окатистая четверть водки, чистой и прозрачной, что христова слеза. Стукнулись кружки, пахуче и сочно захрустел на зубах лук; дым вирджинского табака в одной упряжке с дальневосточным самосадом заструился сизой вуалью над головами.