Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
– - Неужели червонец?– - помрачнел нищий Рубан.
– - Не вру! Лакей-то в ливрее был золотой. А червонец на блюде лежал серебряном... Не вы ж меня, а я вас чаем пою!
Для Потемкина это было ново.
– - Продажный ты, -- сказал он проповеднику.
Петров был достаточно умен и не обиделся:
– - Это вы, дворяне, вольны мадригалы при луне складывать и денег стыдитесь. А мне, который из-под скуфейки наружу выполз, мне о себе надо подумать. Даст Бог, и на виршах этих еще дворянский герб обрету. В карете учну разъезжать...
Стали тут разночинцы, талантами
Потемкин охотно прочел -- без пафоса, обыденно.
О ужас! Бедствие! И страх!
Явилась дырка на штанах
А мне исправные штаны
Для просвещения нужны.
Портной! Ты отложи иголку.
Ответь, какого хочешь толку,
Чтоб от наложенных заплат
Не стало мне больших утрат.
От дырки той, котора жжет,
Бегу я задом наперед.
И, поворачиваясь к аду,
Я сатане кажуся с заду...
– - А где же тут паренье?– - изумился Петров.
– - И где слог высокий?– - спросил Рубан.– - Опять же, Гриша, ты зачинаешь стихи прямо с приступа, не имея нужды воспеть в прологе музу свою, и не воззываешь прежде сладостных молений к Аполлону, дабы облегчил он тебе совладание с лирою.
– - А зачем мне лира?– - взбеленился Потемкин.– - Стихи надобно слагать по существу дела. Ведь когда у тебя, Васька, спина чешется, ты не зовешь Киприду, а сам об угол скребешься...
– - Штиль-то мужицкий, -- покривился Петров.
– - Да, пиита из тебя не выйдет, -- добавил Рубан.
Потемкин чаек дармовой дохлебал и обозлился:
– - Мужики даже комаров в поэзию допущают. Иль не слыхали, как девки в хороводе поют: "Я с комариком плясала"? А ваших Купид да Горгон им и не надобно... Ишь Гомеры какие!
Они не рассорились. Но что-то хрустнуло в душе Потемкина, сломавшись раньше времени, и лишь Дорофей утешил его:
– - Рано ты, Гриша, колесницу Пегасову завернул на ухабы проселков российских. Лучше, сын мой, послушай-ка, что Сумароков о таких, как ты, дельно сказывает:
Пиитов на Руси умножилось число,
И все примаются за это ремесло:
Не соловьи поют, кукушки не кукуют,
И врут, и враки те друг друга критикуют.
И только тот из них поменее наврал,
Кто менее иных бумаги измарал...
Потемкин отпустил свою неловкую музу на покаяние. Пройдет срок, и он оживит Кастальский родник возле ног женщины, которая станет его богиней, его соратником, его другом и... врагом. А сейчас она принадлежала другому: Екатерина переживала страстный роман с графом Станиславом Августом Понятовским, польско-саксонским министром при дворе Санкт-Петербурга.
Церковь сулила Петрову всяческие блага, уговаривая парня сразу постричься. Но он сбросил рясу и предстал уже в кафтане, на башмаках сверкали пряжки с дешевыми стразами.
– - Пора и за дело браться, -- сказал красавец.
Василий Петрович Петров доказал, что он человек
– - А на что другое я годен?– - спрашивал уныло.
– - Видишь как!– - отвечал Петров.– - Я, поповский сын, из келий в светскую жизнь спасаюсь, а ты, дворянин, сам же под монашеский клобук лезешь, будто там сладким медом намазано.
– - Так ведь клобуки-то не гвоздями к башке приколачивают.
– - Гвоздями, брат... поверь, что гвоздями!– - Петров дерзко взирал в будущее.– - Смотри сам, -- доказывал он Потемкину.– Сумароков долго в пьянственном житии не протянет. Ломоносов, сказывают, болеет почасту. А кто после них останется в поэзии русской? Вот такие, как я да Васька Рубан, -- нам и перья в руки... Воспарим! Прогремим! Пока не поздно, говорю тебе: вступай в компанию нашу, мы потеснимся, с нами ты в люди выйдешь...
Было лето, жаркое, душное. В доме Кисловских гостила матьигуменья Сусанна, и Потемкин стыдился присутствия женщины, волком глядел в пол. Сусанна сказала госпоже Кисловской:
– - Уж больно красиво волосы завили племяннику вашему.
– - Да нет, -- отвечала барыня, не поняв ее томления, -- у Гриши волосики сами по себе вьются...
Ближе к вечеру она велела ему проводить Сусанну. Потемкин довез монахиню до Зарядья, где за высоченной стеной в гуще старых деревьев затаилась старинная женская обитель.
– - А я живу вон там. Видишь окошко мое?
Потемкин задрал голову:
– - Ох, высоко живешь... свято!
В эту ночь не спалось. Лунища засвечивала круглая и желтая, будто глаз совиный. Машинально выбрался Потемкин на улицу, даже не заметил, как дошагал до монастыря. Келья матери Сусанны едва светилась изнутри, зыбко и дрожаще, -- это теплились лампады перед ликами святых угодников. В соседнем дворе Гриша обобрал с веревки сырое бельишко, сложил его на заборе, а веревку унес с собою... Сначала взобрался на стену монастыря. Стоя на карнизе древней кладки, перепрыгнул на дерево, с него -- на соседнее. Под ним качались упругие ветви, и наконец он достиг высокой березы, верхушка которой касалась уже конька крыши. Вот когда пригодилось ему детское умение лазать по деревьям! Примерясь, Гриша совершил прыжок-почти смертельный... Настил крыши глухо прогудел под его ногами. Потом парень долго лежал, привыкая к высоте. Обвязав веревку вокруг трубы, начал по ней спускаться.
Ноги коснулись подоконника кельи Сусанны.
Он тихо отворил окно и запрыгнул внутрь.
Женщина, прямо с постели, была жаркой, как печка.
– - Пришел, -- бормотала монахиня, -- пришел-таки, бес окаянный. Господи, да простишь ли меня, грешницу великую?..
Потемкину было уже 17 лет. От этого времени осталась такая запись: "...Надлежало б мне приносить молитвы Создателю, но ах, нет! слабость и лета доспевшие повели мысли не туда, куда Всевышний указывал, и зачал я по ночам мыслить искусно, каким побытом сыскивают люди себе любовниц горячих; и как только учал о сем предмете воображать, на смертный грех сей довольно-таки представилось мне много всяких способов..."