Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле
Шрифт:
Царевна ничего не ответила. Глянула в пустые чаши гостей и дважды хлопнула в ладоши.
– Принеси кипрского вина, – велела подбежавшему холопу. Истопнику приказала подбросить побольше поленьев в печь, обложенную изразцами с греческим орнаментом. И продолжила беседу с Курициным, больше похожую на допрос подозреваемого.
– Мне монах Ефросин из Кириллова монастыря прислал новую книжицу о Дракуле. – Голос царевны звучал вполне миролюбиво.
Курицын удивлённо поднял глаза на Софью.
– Ту, что ты, Фёдор, давеча написал. Знала бы, что пером так владеешь, не просила бы Дмитрия Траханиота над книгами потеть: стар он стал, на отдых просится. А что Фёдор, Дракула турок сильно бивал? Не приврал ли ты в своей повести?
Видел Курицын: никак не хотела Софья уходить в сторону от турецкого вопроса.
– Правда, царевна, как и то, что преемники Дракулы в сговор с турками вступили, да с помощью измены жизни его лишили. С той поры султану дорога в немецкие земли открылась.
Короткая правильность ответов Курицына наскучила Софье, и она перевела разговор на другую тему, бросив взгляд на седовласого грека, занимавшего место по правую руку от неё. Это был философ и писатель Дмитрий Траханиот. Он, как и брат его, Юрий, сидящий по левую руку от Софьи, служил ещё её батюшке, морейскому деспоту Фоме, а отец их Мануил Траханиот Балоттес являлся видным сановником последнего цареградского императора Константина. Братья были самыми доверенными лицами при её дворе.
– Верные люди доносят нам, – обратилась Софья к Дмитрию Траханиоту, – что в Москве, как и в Новгороде, ересь завелась. Мужики и бабы о Библии прямо на улицах спорят, святую Троицу сомнению придают, в звёзды верят, к ворожейкам за советом ходят. И конца света не убоятся, антихристы, а ведь близок семитысячный год, о котором в Библии сказано. Что скажешь, Дмитрий? Где сила слова твоего? Или перо гусиное притупилось?
Говорила всё это Софья греку, а краем глаза поглядывала на Курицына.
– Я, царевна, на заказ архиепископа новгородского Геннадия о конце света малую книжицу написал. Устрашаю чернь судным днём. За ересь все ответ держать будут.
– А ты как думаешь, Фёдор, будет конец света или нет?
Софья испытующе смотрела прямо в глаза дьяку.
– Я, Софья Фоминична, об этом не думал, делами обременён, – ушёл от ответа Курицын.
Софья иголку к шитью поднесла, да так и застыла с ней. Полные щёки её покрылись румянцем, губы слегка дрожали. Что позволяет себе этот дьяк? Почему не прибавил титул цареградской царевны?
– Дозволь, царевна поднять чашу вина за маэстро Аристотеля Фиораванти, – из-за стола поднялся Юрий Траханиот. Опытный царедворец нарушил неловкую для Софьи тишину. Двадцать лет назад он приезжал в Москву гонцом от папы Римского с предложением сватать царевну Софью за государя Московского. Теперь, возмужав, оценён не только царевной, но и великим мужем её, дававшим Юрию Траханиоту самые сложные дела посольские за границей вершить.
– Спасибо, Юрий. Чуть не забыла, – прошептала Софья и добавила уже громче. – Сегодня четыре года, как ушёл от нас славный Аристотель. Он в память о себе церковь Успения Божьей Матери оставил. Будет радовать она глаз и слух людей образом и словом Божьим.
Заморские гости разом поднялись и подняли полные вином чаши. Курицын облегчённо вздохнул. То, что он не назвал Софью царевной, зная, что это вызовет гнев её, было его уловкой. Уж больно не хотелось говорить о конце света. Не верил в него, а юлить, не смел. Вдруг знает о нём царевна что-то, о чём он сам не подозревает.
После поминания Аристотеля Фиораванти, первого итальянца, приехавшего в Москву по зову царевны Софьи, гости спешно засобирались. День был в разгаре, спешили итальянцы к соборам и стенам московского Кремля. В покоях остались только царедворцы-греки. Во след дьяку, в сенях заминувшемуся, донеслись слова Софьи. Говорила, видимо, с Дмитрием Траханиотом: «Владыка, письмо прислал. Говорит, знает начальствующего у еретиков. Сжечь бы это племя поганое, с корнем бы вырвать из земли Московской».
Уходил Курицын с тревогой на сердце… В раздумиях не заметил дьяк, что в толпе мастеровых и подмастерьев за ним продиралась внешне неказистая хромоногая фигура в чёрном облачении, сопровождавшая его вплоть до родимого очага.
Дело четвёртое. Еретики новгородские и московские
Ночь была чёрная, беспросветная… Верхушки кремлёвских соборов растворялись в кромешной тьме без остатка, так что кресты и купола составляли с небесным сводом единое целое – прочное, незыблемое и материальное – не пробиться через такую твердь ни ангелу, ни дьяволу, ни свету далёкой звезды. Только одно окошко во всём Кремле тускло мерцало, передавая трепетные колебания пламени тихо угасающей свечи, но и этот свет терялся уже на протяжении первых десяти сажень.
И Кремль, окружённый сплошной каменной оградой, превращался в непроницаемый чёрный купол – переверни его вверх дном, получится котёл, в котором, как в крестьянской печи, варятся силы добра и зла: и не отделить чёрного от белого, были от небыли, силы от бессилия, веры от неверия. А есть ли место в этом котле для человека мыслящего, сомневающегося и совестливого? Может ли кто-нибудь открыть его плотно прилегающую крышку и, выпустив порцию пара, уменьшить давление, которое испытывает на себе всяк в нём варящийся?
В митрополичьих палатах было натоплено. Погода в Москве ещё не устоялась, бесновалась природа: то в холод бросала, то в жар. Разговор вели двое.
– Проводил его до самого дома, – докладывал Владыке согбенный чернец.
Лицо его, покрытое глубокими отметинами-оспинами, напоминало перележавшую в тепле продолговатую тыкву.
– И что он? К протопопу Алексею в Успенский собор захаживал?
Митрополит Зосима сидел на кровати в подряснике, он только что отслужил всенощную в церкви Ризоположения, которую ещё митрополит Иона заложил в Кремле наподобие константинопольской Влахернской церкви, хранившей ризу, пояс и покров Божьей Матери.
«Упрел весь. Недалеко и хворь отхватить. Благо, в Кремле всё рядом: и служба, и дом», – Владыка налил в чашу черёмуховой настойки, добавил две ложки мёду и размешал.
Чернец расстегнул ворот холщёвой рясы, большего не позволял устав, и вытер пот со лба краем рукава.
– Нет, Владыка, в Успенский не захаживал.
– Странно, – митрополит Зосима сморщил и без того крохотный нос-пуговку. – С протопопом Алексеем дружен он. Должен был зайти и новостью поделиться. Царевна Софья сказывала при нём о ереси новгородской и о письме Владыки Геннадия. Говорят, и бровью не повёл.