Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле
Шрифт:
Феофил упрямо уставился в окошко, где отражалось пламя медленно тающей свечи. Похоже, он оставался при своем мнении. Вдруг лицо его исказилось.
– Что, что? – Зосима испуганно посмотрел в окно. Неожиданно, сквозь пламя, расплывающееся в отражении, он увидел нечто. Не то пригрезилось, не то, правда, через окно в комнату смотрел дьявол с кривым оскаленным зевом и небольшими серебряными рожками.
– Свят, свят вечер, – перекрестился Зосима. – Пречистая Богородица, спаси и сохрани, спаси и сохрани, помилуй нас.
Раздался стук в дверь. Зосима быстро спрятал книжицу под подушку – «Нешто расплата за чтение крамолы пришла?» – и в страхе взирал на дверной проем, в котором сначала показалась нога в валенке, потом край черного подола, и, наконец, в дверь просунулась румяная кудрявая рожа молодого парня со всклоченными волосами на макушке, посеребренными игольчатым инеем. Это в светлицу во всей красе ввалился монах, стороживший митрополичьи хоромы.
– Что случилось, Гермодонт? – Зосима облегчённо вздохнул и ещё раз перекрестился. – Ну и напугал ты нас, окаянный.
– Не вели казнить, Владыка, – монах упал на колени. – Гонец из Великого Новгорода прибыл. Я говорю: «Почивает Владыка», а он свет в окошке заприметил, просит: «отдай срочное письмо архиепископа Геннадия». Я ему – «Почивает Владыка», он за своё… отдай письмо на ясные очи Владыки, отдай письмо на ясные очи Владыки… Нет сил моих от него отбиться.
– Вставай, братец, вставай, я уж не серчаю, – Зосима сделал попытку оторваться от постели, но мягкая перина не выпускала его из крепких объятий.
– Посланника владыки Геннадия обедом накорми и почивать отправь, – отдал указание Гермодонту. – А письмо дай почитаю.
Владыка развернул свиток и прочитал:
«Господину отцу моему, митрополиту Зосиме всея Руси, сын твой, архиепископ Великого Новгорода и Пскова владыка Геннадий челом бьёт.
Удивило, господин мой, что прислал ко мне грамоту, где велишь дать тебе исповедь, которую просишь прислать к тебе гонцом моим. Неужто хочешь отдалить меня от Москвы, не желаешь, чтобы я увиделся с тобой, отцом своим и бил тебе челом. Зачем гонцов гонять из Москвы в Новгород по малым делам, если меня на соборы церковные не приглашаете и даже тебя, отца своего, не смог в митрополиты выбирать? А грамоту с исповедью уже давал я митрополиту Геронтию, и всему божественному собору церковному, когда был поставлен в Великий Новгород и Псков архиепископом, и исповедь та хранится у вас в казне.
Я как исповедался перед Богом и перед ангелами, так в том исповедании и теперь стою недвижимо. Ни в Литву не посылаю грамот, ни из Литвы ко мне не присылают. А что некоторые литовские дела окаянные происходят в Русской земле, в Великом Новгороде, в вотчине государя Великого князя, это пошло тогда, когда появился в Новгороде князь Михайло Олелькович, а с ним жидовин еретик по имени Схария, то от него распростерлась ересь по Новгородской земле. Держали ее еретики сначала тайно, а потом спьяну стали между собой пререкаться, кто из них главнее, и я, прослышав о том, послал грамоту к Великому князю и к отцу его, митрополиту Геронтию. Князь Великий прислал ко мне грамоту, и велел побеспокоиться, чтобы это лихо по земле не распростерлось. Устроил я обыск тех еретиков: попа Григория с сыном дьяком Самсонкой, попа Герасима и Гридю дьяка Борисоглебского, и выдали они покровителей своих, да сбежали окаянные в Москву. Послал я список обыска Великому князю, другой – митрополиту Геронтию. Учинили в Москве над ними казнь гражданскую, да ко мне отправили, и велел Великий князь обыскивать их крепко с боярами своими Яковом и с Юрием Захарьичами. Митрополит Геронтий свою грамоту прислал и велел крепко обыскать, и так сотворить: кто покается, то милости будет достоин, а которые не покаются, послать к Якову и Юрию Захарьичам, и они казнят их гражданской казнею. Так и положил я сделать, и казнею казнили не покаявшихся, как сказано в «Апостоле»: «Согрешающего перед всеми обличай, да и прочие страх возымеют».
Еще послал я грамоты Великому князю и митрополиту, просил обличить еретиков, в Москве схоронившихся, но ответа не получил.
А тебе о том пишу, что ты архимандритом Симонова монастыря был, и ведать не ведал о еретиках новгородских, хулу не токмо на Христа возводящих, но и на Царицу Небесную Пречистую Богородицу. А ересь та в Москву перешла и стала та беда в Москве, когда Курицын из Угорские земли приехал, и сбежали к нему те еретики. О том, что протопоп Алексей, да Истома, да Сверчок, да поп Денис приходили к Курицыну и иные еретики, писал я грамоту митрополиту Геронтию. Курицын у них главный покровитель, а о делах государевых заботы совсем не имеет».
Пот градом катится с лица Владыки, красные щеки, что те меха кузнечные раздуваются. Не видел еще таким Феофил господина своего.
– Не могу, – прохрипел Зосима. – Замучил Геннадий. Все пишет, пишет, и много еще писать будет. Аки лев на всех бросается. Ни Князю Великому, господину нашему, спуска не дает, ни покойному митрополиту Геронтию.
Мало ему ересь обличать, так говорит, Великий князь могилы да старые монастыри в Кремле рушит, на их месте сады разводит. И Моисея во Втором Законе в назидание поминает: «Да не насади себе садов, ни дерева, возле требника Господа Бога твоего».
– Вот почитай, – Зосима протянул свиток Феофилу.
Феофил прочитал, слегка запинаясь от волнения:
«А господин наш, отец Геронтий, митрополит о том не воспретил, за то будет держать ответ перед Богом, а гробокопателям какова казнь? Писано, что будет воскресение из мертвых, не велено упокоенных в земле с места двигать, кроме тех великих святых, коих Бог прославил чудесами».
Зосима едва дождался, пока Феофил сделал короткую паузу.
– Зачем Геннадий Владыку Геронтия в письме так ославил?
– Воевали они между собой, – Феофил криво усмехнулся. – Отомстил Геннадий. Просил он Геронтия еретиков московских наказать, а тот дело замял. И отец наш, митрополит Геронтий, обиду держал на Геннадия. Тот сторону Великого князя принял, когда спор в Успенском соборе вышел: как крестному ходу идти – по ходу солнца или супротив.
– Ладно, потом дочитаешь, – Зосима вырвал письмо из рук Феофила. – Чует мое сердце, на меня будет Великому князю писать. Нет мне покоя от того праведника. На след Курицына хочет вывести. Вижу это непреклонно, хотя другими жалобами пытается дело обставить так, будто не это главное. А ересь та, может, не ересь вовсе. Помозговать нужно, в чем первопричина ее.
– Что делать будем, Владыка? – глаза Феофила округлились, оспины на лице зарделись красным пламенем – уже голова его не тыква переспелая, а шар огненный.
Зосима прилег на кровать, прикрыв лицо Геннадиевым свитком.
– За Курицыным смотреть будем… И за Геннадием. Поставь людей верных. Тебе нельзя. Слишком делами проникаешься и заметен изрядно. Ишь, голова, что гиена огненная.
Последние слова Владыка произнес, засыпая. Легкий храп митрополита благотворно подействовал на Феофила, голова его поостыла и приняла первоначальный вид. Чернец подошёл к кровати и поцеловал руку Владыки. Тот дернулся во сне, отмахиваясь от чернеца, как от назойливой мухи.
Перекрестившись и отбивая поклоны, Феофил задом протиснулся в дверь, черной птицей в ночи растворился.
А с Владыкой большая перемена случилась, только выпорхнул чернец из гнезда митрополичьего. Вскочил Зосима, как будто сна и не бывало, снова за письмо Геннадия взялся, которое дочитать до конца при Феофиле не соизволил.
«Зачем ты, отец наш, – писал Геннадий, – Владыку Коломенского решил ставить сейчас, как будто других дел важных у тебя нет, как будто зараза еретическая земле нашей угрозу не несет? Что ж ты, господин отец наш, еретиков тех накрепко не обыщешь, да не велишь их казнить да проклятию предать? Затянулось дело это: три года минуло, и четвертый пошел. Уж, каковы мы будем владыки и каково наше пасторство, если зло не искореним? Прошу, господин мой, скажи сыну своему, Великому князю, чтобы мне велел быть у себя, да и у тебя, у отца нашего, благословиться. Какие бы великие дела умы ваши не занимали, если то, о чем прошу, решите, то и другим важным делам укрепление будет.
Пусть милость Бога – Вседержителя в триупостасном Божестве отца и сына, и святого духа, да снизойдет на святительство твое, господин отец наш. А я, сын твой, архиепископ Великого Новгорода и Пскова, тебе, своему господину отцу, челом бью».
Свеча на митрополичьем столе издала прощальный вздох, и … последнее окошко погасло в московском Кремле. Ночь вступила в полные права, только сна у Владыки Зосимы как не бывало…
Под утро, когда Владыка, наконец, заснул, гонец архиепископа, обласканный митрополичьей дворовой челядью, особливо женской ее половиной, с Божьей помощью собрался отъехать в Великий Новгород. Путь предстоял неблизкий – самое малое пять дней. Потому гонец долго колдовал с подпругой, заодно давая возможность кухонным девкам рассовать по торбам гостинцы для Владыки Геннадия.