Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле
Шрифт:
– Семнадцать лет в темнице! – простонал старик. – Как я живым остаюсь? До сих пор не разумею.
– Ну, идите сюда, – позвал он, наконец. Обрадованные, те подошли вплотную. Глаза у отца были ярко-голубые, они не выцвели от времени и полутьмы, и светились на морщинистом лице, как звёзды на ясном небе.
– Ты, наверное, Афанасий, – обратился он неуверенно к старшему.
– Да, – ответил тот.
– Значит, ты – Иван, – старик пристально вглядывался в лицо младшего.
– Да.
На лице отца показались слёзы. Он прижал сыновей к впалой груди. Те не выдержали и горько зарыдали. Так простояли долго…
– Присядем на лавку, ноги уже не держат. – Старик сел первым.
– А как же зимой отец? – спросил Афанасий. – Тут, видать, лютые холода.
– Дров, слава Богу, хватает, – старик указал на груду поленьев. – Выручает она, родимая, – кивнул дальнему углу, где стояла большая печь. – А кто нынче Великий князь? – закончил неожиданным вопросом.
– Как? Ты не знаешь? – удивились сыновья.
Отец вздохнул.
– Все годы ко мне один монах ездит. Великий молчальник, а, может, и не велено ему со мной говорить. Если охота до разговора приходит, всё больше о Божьем промысле говорит и о бессмертии души. Так кто же, дети мои, Великий князь на Москве?
– Василий Иоаннович, – ответил Афанасий коротко.
Видно было, что старику не терпелось узнать судьбу людей из высшего сословия не из праздного любопытства. Знать, короткая ниточка связывала его с каждой персоной, о которой он расспрашивал, иначе давно бы уже полюбопытствовал о жизни детей своих.
– А Великий князь Дмитрий, что с ним?
– Дмитрий умер в оковах, девять лет назад.
– А мать его, Елена?
– Там же, в оковах. Умерла на четыре года раньше сына.
– А царевна Софья?
– Преставилась от недугов, коих было великое множество. Ушла к праотцам на год раньше Елены.
А Иоанн Васильевич, как почил?
– Очень болел. Онемела правая рука и нога, ослеп на один глаз. Но успел всё-таки обвенчать Василия Иоанновича с Соломонией Сабуровой, отец её окольничим служил князю. Сначала хотели, было, на дочери датского короля, Елизавете, Василия женить, да бояре и церковь воспротивились – не православной она веры.
– А брат? Что с Иваном?
– Ох, батюшка! И не спрашивай, – Афанасий и Иван опустили головы.
– Сожгли в клетке на Москва – реке нашего дядю, как еретика.
– И что же, Иоанн Васильевич, согласие дал?
– Он уже с постели не вставал. Василий правил Москвой. – Афанасий помедлил и продолжил. – Да, никто и не спрашивал? Церковный собор так велел. Не его одного, пять человек сожгли.
– По закону испанских королей, – прошептал старик. – А дети его, жена?
– Все живы – здоровы. Василий Иоаннович не любит кровь пускать, – гордо сообщил Иван, доселе молчавший, решив, что пора поддержать нить разговора, безропотно отданного старшему брату.
– Да, знаем мы насчёт кровопускания, – усмехнулся отец. – А я то, как в опалу попал, думал, что и вас взяли. Ну, слава Господу, обошлось! Теперь поведайте мне, как живёте?
Дети сбивчиво рассказывали каждый свою историю. Старик слушал не перебивая, и каждое новое известие сопровождал блаженной улыбкой: и верил, и не верил их словам.
– Василий Иоаннович говорит, что похож я на тебя, отец, – рассказывал Афанасий. – Доверяет мне, как когда-то отец его тебе доверял. Посылает с посольствами в Польшу, Литву, Германию, к татарам в Казань.
– А мне достаётся участь быть тенью старшего брата, как когда-то дядя наш, Иван-Волк, был в тени твоей славы. Не привечает меня государь, – посетовал Иван с едва уловимой усмешкой.
– Ничего, настанет и твой черёд, – успокаивал его отец.
Говорили долго. О войне с Литвой, о смерти Елены Иоанновны – сказывают, отравили её поляки на пиру, о Василии Патрикееве – сбылись слова Нила Сорского: стал инок Вассиан – в миру Василий Патрикеев – любимцем Василия Иоанновича, – выше митрополита ставит его Великий князь.
– С наследником заминка вышла, – вставил редкое слово Иван. – Не может жена сына государю подарить.
– Да, с наследниками бывают проблемы, – заметил отец сыну, но как-то вяло и рассеянно. – Долго вы на Соловках пробудете?
– Завтра домой, – ответили в два голоса.
– Что так? Семнадцать лет собирались и на день заехали, – старик горько усмехнулся.
– Ты, отец, не укоряй нас. – Афанасий потупил взор. – Не от нас сие зависит. Ты же знаешь, государи наши нрава строгого, переменчивого. Василий Иоаннович не так давно к нам расположение выявил. Так же легко и опалу наложить может.
– Да, ладно, не серчайте. Я и так доволен. Свечи привезли?
– Привезли, привезли, батюшка. И свечи, и провизию всякую.
– Отвык я от провизии, – вздохнул отец. – Хлеб да вода – пища наша скромна. А вот за свечи спасибо. Библию читать буду. Геннадиевскую мне принесли. Да ошибок в ней не счесть. Бумагу и чернила для меня можно выхлопотать?
– Можно, можно, батюшка. Мы указ государя привезли: снабдить всем необходимым, если живым застанем.
– Слава Богу, застали, – улыбнулся старик.
Стали прощаться. Дети с грустью и жалостью, что не могут изменить судьбу родителя, отец спокойно и даже радостно: счастлив был увидеть наследников своих, о судьбе которых волновался, узнать продолжение жизни, из которой был вычеркнут той же неумолимой судьбой.
Дверь захлопнулась, унося с собой сноп белого света.
– Распятие Христово пришлите! – крикнул старик вслед детям.
– Хорошо! – донеслось не то вместе с музыкой ветра, не то с шумом прибоя.
Курицын лёг на кровать. Он полюбил одиночество.