Федотка. Из романа "Поднятая целина"
Шрифт:
А Макар до конца собрания просидел молча, внешне ничем не проявляя своего волнения. Давыдов, поглядывая на него, лишь единственный раз заметил, как по рукам Макара, обессиленно кинутым на колени, бугристой волной прошла крупная дрожь…
– Возьми Нагульнова к себе ночевать, проследи, чтобы он не пил, – шепнул Давыдов Размётнову, и тот согласно кивнул головой.
Домой Давыдов возвращался один. Возле база Лукашки Чебакова на поваленном плетне сидели казаки, оттуда доносился оживленный говор. Давыдов шел по противоположной стороне улицы; поравнявшись, слышал, как
– «…сколько ни давай, сколько ни плати, – все им мало!» А другой и говорит: «Зараз проявились у Советской власти два крыла: правая и левая. Когда же она сымется и улетит от нас к ядрене-фене?»
Покатился разноголосый смех и неожиданно быстро смолк.
– Тссс!.. Давыдов! – послышался тревожный шепот.
И тотчас же прежний басовитый голос, уже без малейшего намека на игривость, с притворной деловитостью, врастяжку заговорил:
– Да-а-а… Кабы не было дождей, с посевом скоро управились бы… Земля подсыхает прямо-таки н'eвидя… Ну что же, братцы, на спокой, что ли? Прощевайте покедова!
Кашель. Шаги…
Глава XXIX
На другой день было подано двадцать три заявления о выходе из колхоза. Вышли преимущественно середняки, вступившие в колхоз в числе последних, на собраниях обычно отмалчивавшиеся, постоянно спорившие с нарядчиками, неохотно выходившие на работу. Это про них Нагульнов говорил: «Да разве ж это колхозники? Это так, ни рыба ни мясо!» Вышли те, которые, по сути, были мертвым балластом в бригадах, которые и колхозниками-то стали то ли из-за опасений, как бы не попасть в немилость у власти, то ли просто увлеченные общим могущественным приливом, тягой в колхоз, начавшейся еще в январе.
Давыдов, принимая заявления, пробовал и этих уговаривать, советовал подумать, повременить, но выходцы уперлись на своем, и Давыдов в конце концов махнул рукой.
– Идите, граждане, но помните: будете обратно проситься в колхоз – мы тогда еще подумаем, принимать вас или нет!
– Навряд мы будем обратно проситься! Надеемся сызнова без колхоза прожить… Да оно, видишь ли, Давыдов, и раньше без колхоза мы как-то жили, с голоду не пухли, свому добру сами были хозяева, чужие дяди нам не указывали, как пахать, как сеять, на попихачах ни у кого не были… Так что думаем и зараз без колхоза жить, не скучать! – улыбаясь в закрученные каштановые усы, за всех отвечал вчерашний колхозник Батальщиков Иван.
– Мы-то тоже без вас как-нибудь проживем! Уж плакать и убиваться не будем, факт! Баба с телеги – кобыле легче, – отрезал Давыдов.
– Оно и лучше, когда полюбовно разойдемся. Горшок об горшок и – без обиды врозь. Дозвольте скотинку нашу из бригад забрать?
– Нет, этот вопрос мы будем ставить на правлении. Подождите до завтра.
– Годить нам некогда. Вы колхозом, может, посля Троицы начнете сеять, а нам надо в поле ехать. До завтра погодим, а уж ежели вы зачнете и завтра нашу худ'oбу держать, тогда возьмем сами!
В голосе Батальщикова была прямая угроза, и Давыдов слегка покраснел от злости,
– Я посмотрю, как ты сумеешь взять что-либо из колхозной конюшни без ведома правления! Во-первых, не дадим, а во-вторых, если и возьмешь – будешь отвечать по суду.
– За свою скотиняку-то?
– Пока она – колхозная.
С этими бывшими колхозниками Давыдов расстался без малейшего чувства сожаления, но заявление о выходе Демида Молчуна его неприятно поразило. Демид пришел уже перед вечером, сильно пьяный и все такой же неразговорчивый. Не поздоровавшись, сунул клочок газетной бумажки с нацарапанными поперек текста словами: «Выпущайте из колхоза».
Давыдов повертел в руках немногословное молчуновское заявление, с некоторым недоумением, с недовольством в голосе спросил:
– Что же это ты, а?
– Удаляюсь, – зарокотал Молчун.
– Куда? Почему?
– Из колхозу, стало быть.
– Да почему выходишь-то? Куда пойдешь?
Демид промолчал, широко повел рукою.
– На все четыре стороны хочешь пыхнуть? – перевел его жест Размётнов.
– Во-во!
– Так почему ты все-таки выходишь? – допытывался Давыдов, пораженный выходом бедняка – молчаливого активиста.
– Люди выходят… Ну и я следом.
– А ежели люди с яру головами вниз будут сигать, и ты будешь? – спросил тихо улыбавшийся Размётнов.
– Ну уж это, брат, едва ли! – Молчун гулко захохотал. Смех его разительно был похож на грохот порожней бочки.
– Ну, что же, выходи, – вздохнул Давыдов, – корову свою можешь взять. Тебе как бедняку отдадим без разговора, факт. Отдадим, Размётнов?
– Надо возвернуть, – согласился Размётнов, но Демид снова пространно и раскатисто засмеялся, бухнул:
– А она, корова-то, мне и без надобностев! Колхозу ее дарю. Я в зятья, должно, выйду. Это вам как? На удивленье небось? – и вышел, не попрощавшись.
Давыдов выглянул в окно: Молчун неподвижно стоял около крыльца. Закатное багряное солнце щедротно освещало его медвежковатую спину, могучую бурую шею, до самого воротника заросшую золотистой курчавейшей шерстью. Колхозный двор был залит талой водой. Огромнейшая лужа простиралась от крыльца до амбара. Со сходцев мимо плетня лежала протоптанная по рыхлому снегу, по грязи стежка. Люди, обходя лужу, обычно шли по-над самым плетнем, придерживаясь руками за колышки. Демид стоял в тупой, тяжкой задумчивости. Потом качнулся и вдруг с пьяным безразличием шагнул прямо в воду, побрел к амбару, медлительно и валко покачиваясь.
С интересом наблюдая за ним, Давыдов увидел, как Молчун взял стоявший на приклетке лом, подошел к воротам.
– Это он, чертило, не громить ли нас задумал? – проговорил подошедший к окну Размётнов и засмеялся. Он всегда относился к Молчуну тепло, приязненно, питая непреоборимое уважение к его физическому могуществу.
Молчун приоткрыл ворота и с такой силой ахнул ломом по обледенелому сугробу, что разом отколол огромный кус льда, пуда в три весом. В ворота градом застучали ледяные комочки, и вскоре в проделанное ломом русло молчаливо ринулась со двора вода.