Фельдмаршал Борис Шереметев
Шрифт:
Но «ласковое» обхождение с аманатами скоро кончилось. И уж в сентябре, будучи в Киеве, фельдмаршал получил отчаянные письма от сына и Шафирова: «…Буде возможно помогайте для Бога, дабы не погибнуть нам. Если договор выполнен не будет, то, конечно, извольте ведать, что мы от них нарочно на погубление войску отданы будем».
Тяжело было читать такое Борису Петровичу от единственного сына. Он тихонько плакал, а бессонной ночью, глядя в темноту мокрыми глазами, корил себя за то, что был всегда невнимателен к сыну, когда тот был рядом, служил под его рукой.
«Ах, Миша, Миша, родной ты мой, как же так получалось,
А меж тем другое письмо, тайно доставленное фельдмаршалу, было еще тревожней: «Мы ежедневно ожидаем себе погибели, ежели от Азова ведомость придет, что не отдадут. Чаем, что еще с мучением будут нас понуждать писать об Азове адмиралу… Извольте приказать быть, конечно, в осторожности от турок и от нас не извольте надеяться на весть, ибо обретаемся в тесноте и способа никакого не имеем писати».
— Наверное, уже в Семибашенный замок засадили их, — вздыхал Шереметев.
Проезжая как-то Киево-Печерскую лавру {264} , фельдмаршал остановил коляску и, сказав возчику: «Жди меня здесь», широко крестясь, направился к воротам.
Хотел тихо помолиться в церкви, попросить у Всевышнего за сына, ан не получилось. Слишком хорошо его знали монахи, донесли игумену. Тот сам пожаловал в храм, переждал, когда фельдмаршал отойдет от иконы Божией Матери, приблизился.
— Борис Петрович, как лестно нам видеть вас в нашей обители.
— Благослови, святый отче, — попросил фельдмаршал и тут же получил просимое.
Прямо из храма игумен увлек графа в свою светелку.
— Что-то гнетет тебя, сын мой, — сказал игумен, усадив гостя на лавку.
— Вы правы, святой отец, сердце болит о сыне, — признался Борис Петрович. — В аманатах он у неверных. А вот помолился у вас, и вроде полегчало.
— Молитва, сын мой, всегда облегчает душу.
— Хорошо тут у вас, святый отче. Тихо, благостно, несуетно. Вот бы хоть на склоне лет пожить так.
— А что, Борис Петрович, — вдруг оживился игумен, — мы бы с радостью встретили такого послушника и келейку б вам теплую отвели. Ну и вы б что-нито на нашу скудость привнесли.
Фельдмаршал догадался, куда клонит святой старец, но не осудил его, а, напротив, был в душе благодарен, что напомнил игумен ему о христианском долге.
— В чем нужду терпите, святый отче?
— В прошлое лето жито погорело, сын мой. Вот и беда наша.
— Хорошо, я велю привезти несколько возов хлеба вам.
— Вот уважишь, сын мой, вот уважишь братию. А уж мы за тебя вознесем молитовку.
— Помолитесь за сына моего Михаила, святый отче. Вот кто ныне в огне и полыме.
— Всенепременно, Борис Петрович, всенепременно. А о слове моем не забывайте, ежели вздумаете в монастырь, мы будем рады вам.
— Эх, отче, если б я себе принадлежал, я б хоть завтра. Но государь, в чужие края отъезжая, столь на меня навалил, что впору ангелу исполнять, но не мне, человеку. Велено крепость строить у Киева, на случай нападения татар, а инженеров нет. За королем швецким следить в оба глаза. А уследи, когда он в Бендерах сидит. Шлю туда шпигов, подсылов, и всяк такое несет, что голова пухнет, не знаешь, кому верить. И мне ж надо уследить, когда король выедет на родину, и сопровождать стороной, дабы не учинил он в Польше какой пакости. Все это на мне, святый отче, и с меня за то государев спрос. Судя по письмам наших аманатов из Стамбула, османы вновь к войне затеваются, а это значит, нам все время на изготовке быть надо. Уж не ведаю, доведется ли пожить в тишине на покое.
Уехал из Лавры фельдмаршал в просветленном состоянии духа, не только от молитвы, но и от согласия игумена предоставить ему в любой час желанную «тишину на покое». Это грело душу старика: «Есть прибежище на склоне жизни».
Самому в ближнюю вотчину свою Борисовку на Ворскле ну никак невозможно отлучиться. Пришлось посылать адъютанта Савелова с приказом вотчинному старосте нагрузить мукой ли, пшеницей пять возов и «не мешкая отправить в Киево-Печерскую лавру».
Вместо пяти прислано было два воза и слезное письмо старосты Степана Перячникова: «Премилостивый государь наш батюшка Борис Петрович, ваша светлость, летось хлеб погорел, сами про то ведаете, где ж нам пять возов взять? Эти-то два с великими слезми и плачем наскребли по сусекам. Мрет народишко с голоду, пухнет, а помочь нечем. Смилуйся, государь наш батюшка Борис Петрович, прости за неможество».
Насупился было на адъютанта:
— Что ж ты, Петро, в генералах обретаешься, а пять возов хлеба выбить не смог.
— Так не с чего выбивать-то, Борис Петрович.
Пришлось двумя возами облагодетельствовать Лавру. Но и этому была безмерно рада монастырская братия: теперь не помрем. И во здравие рабов Божиих Михаила и Петра, томящихся в проклятом Стамбуле, молились монахи едва ль не каждый день, отрабатывая фельдмаршальский презент.
В первый день нового, 1712 года получил Шереметев письмо от заложников, в котором они вдруг посоветовали воздержаться от передачи Азова османам, так как в любом случае они начнут войну против России. И не верить впредь их письмам, где они будут требовать отдачи крепости, потому что писаны те письма будут по принуждению.
Плакал Борис Петрович над письмом, уже не стесняясь Савелова.
— На алтарь отечества животы свои кладут, Петро. Слушай, что пишут, — и далее читал вслух, едва сдерживая рыдания: — «Мы чаем, что над нами, как над аманатами, поступит султан свирепо и велит нас казнить…» А вот Шафиров приписал сбоку: «Прошу через Бога показать милость к оставшимся моим, а мы с сыном твоим уже еле живы с печали». Ну как?
— Худо, Борис Петрович, — сочувствовал Савелов, — и помочь нечем.
— Вот то-то.
— А у Шафирова много родных осталось?
— Ну как? Мать еще жива, жена, дети.
— Да, ему, конечно, обидно помирать.
Фельдмаршал рассердился за сына:
— А Михаилу дык хорошо? Да?
— Ну что вы? И Михаилу Борисовичу тож несладко. И жена тож…
Но наконец с великим скрипом и оттяжкой 2 января Азов уступили туркам, а вскоре примчался из Стамбула посланец аманатов, Артемий Волынский, с успокоительной вестью, что освободили заложников из подвалов Семибашенного замка и разрешили жить при посольстве, что относятся к ним хорошо и что войны уж не будет.