Фиалковое зелье
Шрифт:
– Следовательно, кто-то из работников посольства…
Скорее всего, да – кто-то из тех, кто имел доступ к секретной информации, продавал ее на сторону. Проблема в том, что всех этих людей Иван Леопольдович знал очень хорошо, и у него ни один не вызывал абсолютно никаких подозрений.
Верный своему долгу, граф Адлерберг удвоил бдительность и сменил все шифры, а когда все это не помогло и он понял, что утечка продолжается, скрепя сердце дал знать о происходящем в Петербург.
Следуя инструкциям, полученным оттуда, он отправил в отставку одного из старых письмоводителей, а вместо него
– Один вопрос, ваше превосходительство, – быстро сказал Гиацинтов. – В нашей работе зачастую многое зависит от того, сколько человек знает о том или ином деле… Вы знали о том, кем в действительности являлся Жаровкин. Кто еще знал об этом?
– За кого вы меня принимаете? – спокойно промолвил граф. – Разумеется, никто! Молодой человек, я ведь все-таки не первый год на дипломатической службе и знаю, что есть вещи, которые не подлежат разглашению.
Владимир ощутил большой соблазн поверить ему, но… решил отложить этот соблазн на потом.
– Значит, никто в посольстве, кроме вас, не был осведомлен об истинном характере работы Жаровкина. Верно?
– Именно так, молодой человек.
– У Жаровкина было не вызывающее подозрений прикрытие…
– Тоже верно.
– И, насколько я могу судить, за время работы в посольстве он никак не обнаружил себя. Все, кто беседовал со мной, были уверены, что Сергей Алексеевич – обычный письмоводитель.
Граф утвердительно кивнул.
– Возможно, вам неизвестно, – сказал он, – но этот господин был чрезвычайно сведущ в своем деле. Говорят, что даже, – он сделал крохотную паузу, словно жирной чертой подчеркивая то, что собирался сказать, – его императорское величество дарил Жаровкина своим доверием и весьма внимательно читал донесения, которые тот присылал в столицу.
Владимир поморщился. В тоне графа определенно сквозило нечто, весьма смахивающее на снобистское самодовольство, – вот, мол, как высоко меня ставят, раз прислали ко мне человека, с которым некоторым образом считался сам император. Но молодой офицер, не без оснований полагавший, что ныне Жаровкин пребывает в состоянии, которое делает совершенно несущественным его социальное положение и заслуги, вовсе не разделял чванства Ивана Леопольдовича.
– Итак, – промолвил Владимир, – Жаровкин был сведущ в своем деле, о его истинной миссии не знал никто, кроме вас, у посольских он не вызывал никаких подозрений, а меж тем его раскрыли и, раскрыв, убили. Что-то здесь не так, вам не кажется, ваше превосходительство?
Его превосходительство распрямился и ожег Владимира Сергеевича надменным взглядом.
– Если вы изволите намекать, что я… – Его желтоватые дряблые щеки порозовели от негодования.
– Упаси меня бог на что-либо намекать, ваше превосходительство, – поспешил успокоить его Гиацинтов. – Я лишь пытаюсь разобраться в том, что произошло… Теперь относительно господина Жаровкина: скажите, ему удалось обнаружить хоть что-нибудь?
Граф покачал головой. Если даже так, то ему, Адлербергу, ничего об этом не известно. Дело в том, что Жаровкин проходил по ведомству Чернышёва и подчинялся непосредственно военному министру.
– И все-таки не могли ли служащие посольства догадаться, что он не тот, за кого себя выдает? – настаивал Владимир. – Ведь, насколько мне известно, Жаровкина часто не бывало на месте…
– Ах, вам и это известно? Нет, со своей работой Жаровкин вполне справлялся. – Впрочем, граф старался не загружать его, придумав в оправдание, что Жаровкин был взят на эту должность по протекции довольно значительного лица и, стало быть, имеет право на кое-какие поблажки.
«А, так вот откуда пошла эта легенда!» – мелькнуло в голове у Владимира.
Словом, все шло хорошо, пока неожиданно Жаровкин не исчез.
– Я сразу же понял, что случилось что-то неладное, – промолвил граф, выдавив из себя подобие улыбки. – Видите ли, такие люди, как он, просто так не исчезают.
Когда полиция не смогла обнаружить никаких следов Жаровкина, то Адлерберг вынужден был написать в Петербург, самому Чернышёву. Судя по всему, ответ военного министра был не слишком обнадеживающим, но он пообещал во всем разобраться. Через некоторое время последовала вторая депеша, в которой сообщалось, что из столицы вот-вот отправятся в путь два лучших агента, которые видят землю на шесть аршин насквозь и от которых, мол, сам черт в аду не скроется. Тон депеши был изрядно свирепым и не оставлял сомнений в том, что Чернышёв считал графа Адлерберга косвенно причастным к провалу Жаровкина, а после того, как тот исчез, уже не оставалось никаких сомнений в том, что его раскрыли.
– Неудивительно, что я некоторое время чувствовал себя малость неуютно, – со смешком закончил граф.
Однако Владимиру не было дела до его чувств. Он лишь желал знать: не выдал ли Жаровкин хотя бы намеком, каковы были результаты его поисков? Не упоминал ли, что предателю вот-вот придет конец?
Нет. Месье осторожничал. Кроме того, как граф уже упоминал, Жаровкин подчинялся только Чернышёву и любые расспросы Адлерберга игнорировал хоть и любезно, но твердо.
Владимир помедлил, прежде чем задать следующий вопрос. А имя графини Рихтер Жаровкин никогда не упоминал? Той, что урожденная панна Бельская?
Нет, никогда, иначе Иван Леопольдович бы непременно запомнил.
Гиацинтов поблагодарил графа за содействие, заверил его в своей дружбе до скончания веков и, откланявшись, удалился. Впрочем, верно и то, что Адлерберг действительно очень сильно помог ему. Теперь Владимир точно знал, кем был Жаровкин и что именно он делал в посольстве. Он искал предателя – и более чем вероятно, что таким предателем был Петр Евграфович Дорогин.
– Ей-богу, это не он, – сказал Добраницкий.
– А я тебе говорю, он, – упрямо возразил Балабуха. – Все сходится.
Стоя в небольшой арке, они подстерегали Дорогина, который зашел в цветочный магазин и теперь выбирал там самые дорогие розы.
– А я говорю, нет, – стоял на своем Август.
– Почему? – в изнеможении спросил гигант.
– Да потому что он мелкий вор, а такие люди не способны на великие дела, – объяснил Добраницкий. – А предать свое отечество – это все-таки не то же самое, что уворовать пять копеек на пачке бумаги. Размах не тот.